Между этими двумя крайностями все еще находятся миллионы людей, живущих неприхотливой жизнью, занимающихся сельским хозяйством и, подобно нашим древним предкам, возделывающих землю. Кое-где еще есть и «первобытные» охотники: остановившись на стадии «сведения концов с концами», они, как правило, не отличаются особой тягой к открытиям. Подобно сохранившимся большим обезьянам – шимпанзе, гориллам и орангутанам, – они имеют потенциал для изобретений и исследований, но у них нет в этом никакой ощутимой потребности. В результате экспериментов с шимпанзе, находящимися в неволе, оказалось, что при определенных обстоятельствах они способны очень быстро развивать свой исследовательский потенциал: они могут управлять различными механизмами, рисовать картины и решать всевозможные экспериментальные задачи; но, находясь в естественной среде, они не строят даже простейших укрытий от дождя. Для них, а также для сообществ людей, живущих более примитивной жизнью, существование лишь для «сведения концов с концами» – не слишком сложное и не слишком простое – притупляет желание делать открытия. Для остальных же из нас одна крайность перетекает в другую, и мы, ведомые то переизбытком паники, то переизбытком защищенности, не прекращаем своих исследований.
Время от времени среди нас находятся те, кто, с завистью посмотрев в прошлое, на «простую жизнь» первобытных сообществ, жалеет о том, что мы когда-то покинули наш доисторический лес. Иногда даже предпринимаются серьезные попытки для воплощения таких мыслей в действие. Симпатизируя этим проектам, мы должны понимать, что они сопряжены с массой трудностей. Прежде всего псевдопримитивные сообщества, которые в последнее время стали появляться в Северной Америке и в других странах, изначально слабы, так как образованы искусственным путем. Они состоят из индивидов, испробовавших как прелести, так и ужасы существования в суперплемени. В течение всей жизни они находились в условиях высокого уровня умственной деятельности и в определенном смысле потеряли свою социальную невинность (а потеря невинности, как известно, процесс необратимый).
На первый взгляд может показаться, что у неопримитивного человека все идет хорошо, но это обманчиво. На самом же деле уже изначально возврат к простому образу жизни бросает вызов бывшему обитателю людского зверинца. В теории его новая роль может быть очень проста, на практике же оказывается, что она сопряжена с множеством новых проблем. Создание псевдопримитивного сообщества группой бывших жителей города на самом деле есть не что иное, как серьезный исследовательский поступок. Именно это, а не формальный возврат к простоте делает подобный проект столь привлекательным. Но что же происходит, когда первоначальный вызов принят и трудности преодолены? Будь то сельская община, живущая в отдаленных районах, или группа, обитающая в пещерах, или же самоизолировавшаяся псевдопримитивная группа, находящаяся где-то в черте города, – ответ один и тот же: наступает разочарование, так как монотонность проникает в мозг, который уже привык к более высокому суперплеменному уровню, и, следовательно, группа либо распадается, либо начинает действовать. Если новая деятельность позволяет добиться успеха, сообщество вскоре обнаружит, что оно становится организованным, число его членов увеличивается, и в мгновение ока оно снова вернется к суперплеменной мышиной возне.
В конце XX века довольно трудно оставаться естественным примитивным сообществом, подобным эскимосам. Псевдопримитивные сообщества мы в расчет не берем; даже стойкие европейские цыгане постепенно становятся жертвами беспрестанно разрастающегося людского зверинца.
Трагедия тех, кто хочет решить свои проблемы возвратом к простой жизни (даже если им как-то удастся «разгрузить» свой в высшей степени возбужденный мозг), заключается в том, что в своих маленьких мятежных сообществах такие индивиды по-прежнему останутся крайне уязвимыми: людской зверинец вряд ли оставит их в покое. Их либо будут использовать в качестве местной достопримечательности и показывать туристам, как поступают сегодня с настоящими примитивными сообществами, либо (если они станут раздражающим фактором) на них будут давить и добьются распада. От суперплеменного чудовища не спастись, и поэтому нам стоит попробовать извлечь из этого максимальную выгоду.
Если уж мы приговорены к сложному существованию в социуме (а это, кажется, так и есть), тогда вся хитрость состоит в том, чтобы мы могли использовать его и не позволять ему использовать нас. Если мы знаем, что вынуждены вести борьбу за стимул, очень важно выбрать наиболее эффективный подход, который принесет нам большую выгоду. Как я уже говорил ранее, лучше всего сделать это, отдав приоритет принципу изобретений и исследований, но не случайно (как это делают те, кто пытается убежать от социума и очень скоро оказывается в тупике), а намеренно, направляя свою изобретательность на самую суть нашего суперплеменного существования.
Учитывая, что каждый член суперплемени волен сам выбирать, как вести борьбу за стимул, остается спросить, почему бы ему почаще не выбирать какое-нибудь изобретательное решение? Имея огромный неиспользованный исследовательский потенциал мозга и опыт изобретательности, полученный еще в детстве, теоретически он должен отдать предпочтение именно этому решению. В любом процветающем суперплеменном городе все жители должны быть потенциальными «изобретателями». Почему же тогда лишь очень немногие из них активно занимаются творчеством, в то время как остальные удовлетворяются тем, что наслаждаются заимствованными изобретениями, смотря их по телевизору, или же довольствуются тем, что играют в простые игры и занимаются теми видами спорта, где возможность проявить свою изобретательность сильно ограничена? Оказывается, у них есть все необходимое для того, чтобы стать взрослыми детьми. Суперплемя, подобно гигантскому родителю, защищает их и заботится о них, так почему же не все они проявляют большее и по-детски искреннее любопытство?
Отчасти ответ заключается в том, что дети зависят от взрослых. Животные-вожаки неизбежно пытаются контролировать поведение подчиненных, и как бы сильно взрослые ни любили своих детей, они все равно видят в них растущую угрозу своему превосходству. Они знают, что с наступлением старости придется уступить им дорогу, и делают все что могут, только бы оттянуть это. Таким образом, существует сильная тенденция к подавлению изобретательности у молодых членов общества. Признание ценности их «свежего взгляда» работает против них, да и сама борьба за это признание требует серьезных усилий. Когда новое поколение достигает момента, позволяющего ему в полной мере проявить свою изобретательность и способность быть «взрослыми детьми», оно уже обременено тяжким ощущением подчинения. Сопротивляясь этому изо всех сил, оно в свою очередь оказывается перед угрозой, которую представляет собой следующее молодое поколение, и тогда процесс подавления повторяется вновь. Только немногие индивиды, чье детство было совершенно необычным с этой точки зрения, смогут, будучи взрослыми, достичь высокого творческого уровня. Сколь же необычным должно быть такое детство? Оно либо должно проходить под таким сильным давлением, что взрослеющий ребенок восстает против традиций старших (многие из наших величайших творческих дарований были так называемыми трудными подростками), либо он не должен чувствовать на себе никакого давления, а испытывать лишь ощущение того, что тяжелая подчиняющая рука слегка касается его плеча. Если ребенка серьезно наказывать за изобретательность (которая в принципе мятежна уже по своей природе), он может провести всю оставшуюся жизнь, пытаясь наверстать потерянное время. Если же ребенка за изобретательность поощрять, он может никогда ее не потерять, независимо от давления, которое будут оказывать на него в последующие годы. Каждый из таких индивидов может внести большой вклад в развитие общества, но творчество второго, скорее всего, будет меньше страдать от навязчивых ограничений.
