– Мы можем что-нибудь изменить?
– Я состоял во всех и всяческих организациях. Выступал с речами. Молотил кулаком по столу. Голосовал. Меня сажали. А теперь я молчу, – сказал он. – Мы сделали всё возможное. Мы где-то просчитались. В 1940-е кто-то выбросил в окно штурвал, и никто не догадался проверить тормоза.
– Зачем мы вообще забивали себе этим голову? – спросила она.
– Не знаю. Я хочу вернуться назад и сказать самому себе в 1939 году: «Послушай, юноша, не гони лошадей, не лети сломя голову, не горячись, не терзай свои мозги, не сочиняй свои рассказы, книги – все без толку. В 1960 году и ты, и твое творчество полетите в печь!» Я бы хотел посоветовать мистеру Матиссу: «Не надо плавных линий», а мистеру Пикассо: «Не возитесь с ”Герникой“», а мистеру Франко: «Хватит завоевывать свой народ, и вообще бросьте вы всё к черту!»
– Но мы не могли всё взять и бросить. Нам нужно было идти вперед.
– Да, – сказал он. – В этом-то и была вся наша красота и наивность. Мы продолжали идти вперед, даже когда знали, что маршируем прямиком в печь. Это можно сказать наверняка: до самого последнего момента мы пиликали на скрипках, писали картины, воспроизводили, разглагольствовали и вели себя так, словно это будет длиться целую вечность. Одно время я пытался внушать себе, что часть Земли еще может уцелеть, что сохранятся какие-то осколки, Шекспир, Блейк, пара бюстов, пара фрагментов, может, один из моих рассказов и всякие останки. Я думал, мы исчезнем и оставим Землю островитянам или азиатам. Но дело приняло другой оборот. Накроет всех до единого. En toto!
– В какое время это произойдет, как ты думаешь?
– В любой момент.
– Они даже не знают, на что способна бомба?
– Шансы равны и в ту, и в другую сторону. Прости меня за пессимизм, но я склонен думать, что они перестарались.
– Может, приедешь ко мне? – спросила она.
– Зачем?
– Хотя бы поговорить…
– Зачем?
– Хоть какое-то занятие…
– Зачем?
– Будет тема для разговора.
– Зачем? Зачем? Зачем?
Она выдержала паузу.
– Билл?
Молчание.
– Билл!
Ответа не последовало.
Он вспоминал стихотворение Томаса Ловелла Беддоуса. Он вспоминал отрывок старого фильма «Гражданин Кейн». Он вспоминал белесую пуховую пелену на балеринах Дега. Он думал о мандолине Брака, о гитаре Пикассо, о часах Дали, о строке из Хаусмана. Он думал о том, как тысячи раз по утрам плескал себе в лицо холодной водой. Он думал о том, что вот уже десять тысяч лет миллиарды людей поутру плескали себе в лицо холодной водой и шли на работу. Он думал о полях пшеницы, травах и одуванчиках. Он думал о женщинах.
– Билл, ты слышишь?
Ответа нет.
Наконец, сглотнув слюну, он сказал:
– Слышу.
– Я… – сказала она.
– Да?
– Я хочу… – сказала она.
Земля взорвалась и бесперебойно горела тысячу миллионов веков…
1950–1951
Тролль
В стародавние времена, когда «хотеть» не означало «иметь», жил да был под мостом некий старикан. Он обитал там столько, сколько помнили люди.
– Я – тролль, – говаривал он.
Когда по мосту у него над головой проходили пешеходы, он их окликал:
– Стой, кто идет?
Когда ему отвечали, он требовательно вопрошал:
– Куда?
И когда называли пункт назначения, он интересовался:
– Ты хороший человек, добрый?
И, услышав в ответ «да, да», пропускал.
Он пользовался весьма своеобразной славой у жителей деревни, которые советовали:
– Навестите тролля. Не бойтесь. Он не так страшен, как его малюют. И бывает занятным, когда узнаешь его поближе.
В летние деньки дети свешивались с каменного парапета моста и кричали в прохладную пустоту:
– Тролль, тролль, тролль!
И эхо выстреливало гулко и отчетливо: «Тролль, тролль, тролль…» И показывалось его отражение в медленно текущей воде – старая недовольная перекошенная личина – спутанная зеленая борода, сплетенная из мха и молодых тростинок; казалось, у него зеленые мшистые брови и восковые заостренные уши. У него были заскорузлые когтистые лапы, а мокрое, лоснящееся обнаженное тулово с налетом патины скрывали тростник и зеленая трава.
И его отражение отвечало им из воды:
– Чего надо?
– Раков, тролль.
– Улиток, тролль.
– Головастиков, тролль.
– Сверкающих камушков, тролль.
И если они отходили в сторонку и не подглядывали, то по возвращении находили на парапете отборных расползающихся раков, медлительных улиток, пригоршню извивающихся головастиков и сверкающие розовато-бело-голубые камушки из самого глубокого места на речке.
– Ух ты, спасибо, тролль.
– Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, тролль, – раздавались в зеленой прохладе среди теней детские голоса.
Кап-кап-кап, капала влага. И в ответ молчание. Вода скользила под мостом в летнем времени-пространстве, и дети уходили восвояси.
Но в один погожий летний день, когда тролль под мостом нежился на солнышке, жмурясь от удовольствия, и слушал, как журчит вода между его копытами, раздался оглушительный гудок клаксона, и нечто прогромыхало по мосту.
– Какой-то олух на новой машине, – пробурчал тролль. – Вот дуралей. Ведь мог бы все лето провести здесь внизу, любоваться игрой бликов и света в зеркале реки и подставлять ласковой воде руку или копыто. Что за суетливые болваны живут в этом знойном мирке!
Не прошло и минуты, как он услышал на мосту шаги двоих людей, судя по походке, мужчин. Один из них говорил:
– Видал красный «Ягуар»? Ну и скорость!
– Знаешь, кто это? Наш чокнутый психиатр! Ты бы видел его новый офис в самом современном здании в центре города. Вчера вечером он разглагольствовал по телевизору, что заявился сюда выковыривать нас, психов, из скорлупы, вылечивать от неврозов и водворять на место или что-то в этом роде.
– Да уж, – сказал второй. – Что-что, а подать себя он умеет. Носится, как пожарная машина!
– Верит в самовыражение. Никаких фрустраций. Так и сказал. Громко и внятно.
Голоса удалились.
Тролль слушал вполуха с закрытыми глазами, не принимая сказанное близко к сердцу. Впереди его ожидало долгое восхитительное лето в этом городке на Cреднем Западе. Когда же зима заморозит ручей до состояния матового стекла, он беззаботно поплывет на юг, словно пучок мха и тростника, позволяя воде нести себя к морю, и проведет несколько весенних месяцев в ручье под каким-нибудь мостом. Ему не так уж плохо жилось. Он курсировал с места на место, пользовался уважением, и время от времени (тут он облизнулся) ему попадался какой-нибудь разбойник, ворюга, отпетый мерзавец, и тогда общество благодарило его за предложенные и оказанные услуги. Он представлял себя чем-то вроде сита, которое отделяет темные силы от светлых. Душегубов он чуял по походке за сорок шагов. И никому из них не суждено было беспечно пережить лето, которое внезапно оборачивалось погибелью.
