Но у меня нет времени ни разглядывать толстяка, ни вникать в его проблемы со здоровьем.
– Я Моника Шекли, мы договаривались о встрече.
Субхаш Тапар только коротко кивает, не предлагая сесть или хотя бы подойти ближе. Я закрываю дверь в кабинет и шагаю к столу, о чем тут же приходится сожалеть. Во-первых, открытая дверь создавала хоть какой-то сквозняк, во-вторых, в бхаджи Тапара было слишком много чеснока, о чем красноречиво свидетельствует его дыхание. Мы вчера тоже ели бхаджи – овощные оладьи, но чеснок там не присутствовал.
Но ни возможности заменить Тапара кем-то другим, ни выйти из зловонного кабинета или просто прижать платок к носу у меня нет. Запретив себе думать о запахе и жаре, я обращаюсь к хозяину кабинета:
– Меня интересует все, что касается убийства Хамида Сатри.
– Журналистка? – равнодушно интересуется Тапар, открывая вторую бутылку с водой.
– Пусть так, – отвечаю я. – Мне следует торопиться, и я решаю ничего не отрицать.
Если Тапар попросту лопнет, то договариваться будет не с кем.
В кабинет заглядывает кто-то из сотрудников с вопросом, которого я не понимаю, потому что не по-английски. Тапар кричит в ответ:
– Нет! – И добавляет: – Не закрывай дверь!
Черт, как же при распахнутой двери получить от него нужные материалы?
Под выжидательным взглядом хозяина кабинета я делаю вторую попытку:
– Можно ли мне посмотреть, что у полиции есть по этому делу?
После такого вопроса в Лондоне я в лучшем случае была бы выдворена за пределы здания, в худшем – уже звонила бы адвокату. Но Тапар продолжает разглядывать меня. Я вдруг вспоминаю: «Не с пустыми руками».
Пытаясь сообразить, где здесь может быть установлена видеокамера, я осторожно вытаскиваю из кармана рубашки купюру в двадцать фунтов и, чтобы подсунуть ее под лежащие на столе бумаги, опираюсь на столешницу обеими руками. Тапар с некоторым удивлением наблюдает за моими маневрами, но не понять, что я подсовываю взятку, не может.
Ловким движением отправив купюру под папку, я перевожу взгляд на Субхаш Тапара. В ответ тот спокойно поднимает папку, достает банкноту, расправляет ее и, сложив иначе, кладет к себе в карман. Мне нужно усилие, чтобы эмоции не отразились на лице. Однако никаких действий со стороны Субхаш Тапара не следует, он смотрит на меня без каких-либо эмоций.
Двадцати фунтов мало? Я достаю вторую купюру, но на сей раз решаю не проявлять чудеса ловкости, пряча деньги под бумаги, наоборот, кладу в центр стола. Тапар лениво отправляет купюру в карман и кивает на папку перед собой.
Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не выругаться: за сорок фунтов он предлагает мне дело, оформленное на деванагари – одном из местных языков! И я даже не представляю, что это за язык.
Злость подпитывает мою напористость, бровь невольно приподнимается, а в моем голосе звенят командные нотки:
– А на английском?
С усталым вздохом он указывает мне на другую папку, лежащую на полке стеллажа. На ней действительно написано «Хамид Сатри». Но это еще ничего не значит, следует проверить. Быстро перелистав папку, я убеждаюсь, что Тапар не обманул.
– Где это можно почитать? – Конечно, у меня фотографическая память – но не изучать же все страницы прямо перед ним?
– Зачем?
Тапару уже мало воды внутри, содержимым второй бутылки он просто поливает голову.
– Но как я иначе найду интересующие меня сведения?
В ответ следует выпроваживающий жест в сторону двери:
– Завтра.
– То есть?
– Почитаете где-нибудь в другом месте. Вернете завтра.
– Я могу забрать папку с собой?
– Англичане все так плохо соображают? – В его глазах насмешка. – Вы третья берете эти материалы, но только вы задаете глупые вопросы.
– А кто еще спрашивал?
В ответ он только повторяет свой жест, отправляющий меня подальше от кабинета, а затем поворачивается, чтобы переключить свой вентилятор на полную мощность.
Мне приходится ретироваться. И, признаюсь, я делаю это не без удовольствия.
Значит, я третья интересовалась делом Хамида Сатри? Кто же еще двое?
Одного я знаю почти наверняка – Киран Шандар, журналист не мог упустить такую возможность. А кто еще?
И вдруг меня осеняет: Тапар был готов к моему визиту, даже имел английский вариант дела, не означает ли это, что все сфабриковано? Что я получила за свои сорок фунтов? Вопрос не в сумме, а в том, что в деле все может быть приглажено и выправлено. Обидно.
Резко развернувшись, я иду обратно.
Тапар сидит в расстегнутой до пояса форме и допивает из второй бутылки то, что не вылил на голову.
– Что?
Я кладу перед ним пятидесятифунтовую купюру, но отпускать ее не собираюсь, придерживаю пальцем.
– Мне нужны записи видеокамер охраны за то время.
Несколько секунд мы играем в молчанку и в «кто кого переглядит», потом Тапар со вздохами, пыхтя, добирается до сейфа и достает из него небольшую коробочку:
– Вот.
Проверить, что именно мне дают, возможности нет. Я оставляю купюру на столе.
– Это надо вернуть завтра, – говорит Тапар.
– Хорошо, если в папке то, что мне нужно, я добавлю, – отвечаю я.
Тапар не возражает, значит, теперь у меня на руках действительно нужные мне записи.
Теперь предстоит придумать, как изучить все, не привлекая к себе внимание.
Чтобы не терять физическую форму, я пытаюсь как-то тренироваться с того дня, как выписалась из клиники. Доктор Викрам Ратхор об этом не знает и знать не должен. Конечно, нагрузки несравнимы с теми, какие были раньше, но я постепенно их увеличиваю. Вместо полусотни отжиманий всего десяток и не от пола, а от края кровати, вместо сотни подъемов корпуса ради мышц брюшного пресса только двадцать. Все так, чтобы новое сердце не возмутилось, а я снова не попала на больничную койку под капельницы. Но я твердо верю, что сумею сердце приручить. Иначе зачем тогда жить?
Но это не все проблемы. Если бы только Престон знал, как важно для меня жить одной в номере. Я согласна на любую конуру, только без свидетелей. Просто в самом лучшем отеле я не могу пойти в самый лучший тренажерный зал и бассейн.
Никто не должен видеть мой шрам, а потому я и дальше буду мучиться в индийскую жару в закрытых рубашках, отказываться от возможности поплавать в бассейне и тренироваться только в своем номере, за закрытой дверью.
Ничего, потерплю. Индийская жара ненадолго, в Лондоне уже прохладно, а у меня дома половину комнаты занимает большой тренажер, на котором заниматься можно хоть голышом!
