Раздвинув ветки, доктор Макробер шагнул в полумрак.
Нога не встретила опоры. Вскрик и ужас падения. И печаль, темная печаль небытия. Потревоженные кусты еще раскачивались, крестообразные листья крошечными парашютиками падали в шахту, но доктор Макробер снова стоял на краю шахты. Мышцы сводило от напряжения. Но отступать он не хотел. Массивная резервная дверь откликнулась на приказ, и робот Мак гостеприимно пропустил доктора Макробера на узкий балкончик.
Ушибленный локоть ныл.
Сто метров падения — две миллисекунды ужаса.
Нежные алые отсветы, как языки огня, всплывали из глубины атриума. Локоть ныл, рубашку придется выбросить — грязные пятна, может, кровь. «Орбитальную станцию Хубу строили китайцы, Мак?» Нет смысла чистить рубашку. «Спасибо, что интересуетесь такими вопросами, доктор Микробус». К счастью, запас рубашек не конечен. «Не впадай в патетику, Мак. Зачем вокруг атриума расположены открытые шахты?» — «Станция Хубу планировалась как контрольная». Голос Маку ставил мастер. «У китайской диаспоры, — бормотал Мак вкрадчиво, — величественные цели: вернуть утерянную планетой атмосферу, заполнить водой доисторические русла, засеять равнины синиями. Марс единственная планета, кроме Земли, на которой можно жить. Луна не имеет нужной массы, гулять по ней в сапогах со свинцовыми подошвами не станут даже китайцы. Меркурий с одной стороны оплавлен Солнцем, с другой — подморожен абсолютными температурами. Венеру заливают потоки агрессивных кислот, у газовых гигантов нет твердых поверхностей. Китайцы поставили на Марс, — вдохновенно объяснял Мак, — и выиграли. Ось планеты наклонена под углом 24,935 градуса к плоскости орбиты вращения вокруг Солнца. Период вращения — 24 часа 39 минут 36 секунд. Почти как у Земли. Четыре климатических сезона. Из-за эллиптической орбиты лето в северном полушарии продолжается сто семьдесят семь марсианских суток, а в южном короче чуть ли не на месяц, но будущая атмосфера смягчит все контрасты…»
Локоть ныл.
Рубашка безнадежно испорчена.
Достигнув дна шахты, доктор Макробер мгновенно оказался наверху, будто его отбросило назад во времени. Я счастлив, как мытый слон. Как тогда в Дарджилинге, когда до меня дошел замысел Сеятеля. Смоллеты… Именно смоллеты… Кристаллические капельки и пирамидки… Взрыв в Центре исследований уничтожил весь запас смол-лет, но теперь это не имеет значения… Пусть долю секунды, но мы видели, как выжженная взрывом «полость Глухого» поглотила выросший перед нами огненный куст. Ни в доменной печи, ни в сполохах северного сияния не возникают узоры, столь причудливые и прихотливые, как те, что встали над местом бесшумного взрыва. Ужасный и прекрасный огненный куст. Миллионы огненных отростков. Они раскачивались, дышали, меняли форму и цвет. Никаких отдельных деталей — мы ж не говорим о температуре отдельных молекул.
«Они живые?» «Спроси Сеятеля». Кажется, Глухой понял.
Сейчас, глянув с балкончика, я тоже, наверное, что-то пойму. «У тебя хорошая оптика, Мак?»
«Спасибо, что заботитесь обо мне, доктор Микробус».
«Я не забочусь, Мак. Я злюсь. Где девочка?»
«Она спит, доктор Микробус».
«Но в кресле ее нет!»
«С этим не поспоришь».
«И вход в атриум заперт изнутри!»
«С этим тоже спорить бессмысленно».
«Где же наша девочка, Мак?»
«Полагаю, во сне».
ДОМЕН ЛИЦЕНЦИАТОВ
(как мы зажигали летом)
Ира Летчик
О ПУШКИНЕ
Много Пушкин подарил
нам произведений.
Как ударник, он творил
в день по сто творений.
В пламенном порыве
гениальный дядя
сочинял красиво,
но вперед не глядя.
Ведь смутило б гения,
если б знал заранее:
что одним — творения,
то другим — задания!
Костя
В метановых тучах, приткнувшихся к склонам Олимпа, сверкали молнии. Иркины напоминания так же появлялись и исчезали в моем сознании. «Ты так не умеешь», — сказал я попугаю. Он обрадовался: «Вот ловко!» Страшные белые ответвления трепетали над рыжими склонами, черный ровер замедлил ход, потом остановился. «Жри, котик, пирожок». Я оглянулся на Цикаду. «Что? Что?» — закричала она.
Я кивнул: ничего. «Вернешься на орбитальную станцию, я буду кормить тебя с ложечки, чтобы сбросила лишний вес». «Костя, почему ровер остановился?» «Не знаю. Может, брал пробы грунта или атмосферы». Подошел Рупрехт. Провел ладонью по черной как ночь спине ровера: «Какие пробы? На ощупь он совсем холодный». «Он умер, он умер!» — запаниковала Цикада. «Ровер не может умереть. Машины не умирают». «Ну, сломался, сломался!» Они как сговорились. Ирка Летчик: «Жри, котик, пирожок». Цикада: «Ой, Костя, не ломайся!» Рупрехт: «Нечему тут ломаться!» И еще попугай: «Вот ловко!» Пришлось спросить: «Вы запомнили того чела?»
«Он не местный», — вспомнила Цикада. «Он полный придурок», — сказал Рупрехт. «Он совсем голый», — добавила Ханна Кук.
Фаина
«…два тигра, два тигра…» «…бежали быстро, бежали быстро…» С западной стороны восстала гора Олимп.
Зеленые ежи, курильницы по горизонту, даже череп казались мне теперь чем-то мелким-мелким перед такой небесной вершиной. Я осторожно потрогала смоллету в ухе. Она не грелась, но волшебно вспыхивала. Глухой толкнул меня под локоть. Северное плечо Олимпа вдруг потемнело, над ним понесло разводы противного белесого цвета, наверное, пошел метановый снег. Сеятель, подумала я, почему мы с тобой незнакомы? Я бы попросила вернуть Котопаху. А если он где-то далеко, то не обижать его. На западном плече Олимпа есть чудесная площадка. С трех сторон нависают скалы, а с восточной стороны — обрыв километров пять. Туда мы должны подняться. Ужас, ужас! «Сеятель, — попросила я, — конечно, ты хочешь заселить планеты другой жизнью, не такой, как мы, люди тебе давно надоели, но сперва помоги нам. Конечно, в сьютелле можно жить даже в потоке расплавленного базальта, но зачем нам это? Не позволяй китайцам взрывать Ас-крийские ледники без предупреждения?» Мало ли что говорит Чимбораса. Если Котопаху взрывом выкинет за атмосферу Марса, что хорошего?
Ханна Кук
«Он совсем голый».
Все посмотрели на меня.
А Рупрехт встряхнул цейлонской косичкой:
«Ханна Кук, почему вы считаете биологию непристойной?»
Я покраснела. Что бы он понимал! Ему повезло — он родился мальчиком. А Файка, например, носит спортивные лифчики, только они ничего не держат. А Цикада носит лифчики с рюшечками и сеточками, такая у нее мораль. А вот если бы люди размножались опылением, такие глупости отпали бы сами. Летние луга, медуницы, ромашки, цветущий мак — никакой ревности, никаких страданий. Одно счастье без перерыва. Есть даже такие лифчики, которые тянут грудь вверх, как нос у лодки. Разве это должно возвышать? Я лично — за опыление. А то мальчики всё делают с ненужным запасом. Прошлое лето я, например, провела у тети на Валдайских засеках и там нагляделась, что выделывали ее «мальчики». Одному — семь лет, другому — двенадцать. Один, намертво закрутил кофемолку так, будто поставил ее на кодовый замок, а другой заказал любимой тете торт, от которого даже духи зашлись в приступе аллергии.
