– Ты – девочка, потом будешь женщина, – поучала ее мать. – Тебе ни на кого рассчитывать не приходится, должна своей головой думать. Этот-то, – она кивала на Макса, – найдет себе какую-нибудь дуру, которая будет ему до пенсии сопли утирать. А нам с тобой нужно во какими быть, – она показательно сжимала кулак, – железными! Нас никто не пожалеет.
Катя же от этих ее слов все сильнее тосковала о неизвестном ей, потерянном когда-то в далеком детстве отце. Казалось почему-то, что мать из бабьей вредности и зависти нарочно запретила ему общаться с дочерью, чтобы и у нее, Кати, не было в жизни ни поддержки, ни опоры. Конечно же, отец не позволил бы Максу так с ней обращаться, он бы ее защищал, брал с собой повсюду, даже… даже в киноэкспедицию.
Он бы носил ее на руках, называл своей маленькой доченькой…
Когда-то в юности мать была доверчивой, смешной коренастой хохотушкой, с искрящимися весельем черными глазами и длинными вьющимися волосами. Матери было лет двадцать, когда она, уже успев поступить в парикмахерское училище, встретила отца Макса. Он ей казался необыкновенным красавцем, прекрасным принцем, почему-то обратившим внимание на нее, ничем не привлекательную парикмахершу. Когда будущий супруг заезжал за ней на новеньких «Жигулях», подаренных обеспеченными родителями, у Люси сладко щемило в груди и кружилась голова от недозволенного счастья…
Единственное, что портило картину грядущего семейного благополучия, – сварливая мамаша жениха, которая никак не хотела смириться с мыслью, что ее единственный сын свяжет свою жизнь с беспереспективной толстоватой Люськой. И добилась-таки своего, старая ведьма, разлучила молодых, несмотря на годовалого внука, который, увы, никак не затронул жестокое свекровкино сердце. Макс получился копией своей матери, а каждый день видеть еще одну Люську, пусть даже в уменьшенном варианте, свекрови было невыносимо.
Люська развелась с обожаемым мужем и отбыла зализывать раны в родительскую квартиру с годовалым Максом на руках.
Тем не менее насмерть влюбленной Люсе удалось пронести свою разбитую о быт и неравенство социальных слоев любовь через многие годы. Со временем эта любовь неиссякающим водопадом обрушилась на сына. Ушлый мальчишка прекрасно осознавал степень привязанности к нему матери и умело этим пользовался. На долю же второго своего чада, дочери, измотанная бытом и тоской по мужу Люська не оставила почти ничего. Единственную дочь она сделала при брате фактически бесплатной обслугой, не имеющей права голоса.
Катя шмыгнула носом и со злостью вытерла навернувшиеся слезы. Реветь она не будет, вот еще!
– Максон, водяра кончилась. Отслюнявь еще бабла! – заорал кто-то в соседней комнате.
Катя выбралась из постели, вытащила с полки Ремарка, выхватила из книги стопку денег и спрятала ее в том самом затертом почтовом конверте с адресом отца, который нашла недавно в старых бумагах на антресоли.
В письме и не было ничего особенного – так, поздравление с Новым годом. Таинственный сильный и добрый мужчина, бывший ее отцом, писал матери, что скучает и что жалеет о том, как повернулась их жизнь, и целует в нос крохотную доченьку.
«Крохотную доченьку, доченьку…» – часами потом повторяла про себя Катя.
Сунув деньги в конверт, рядом с письмом, она спрятала его под пижамной майкой и скользнула обратно в кровать.
Через несколько минут входная дверь хлопнула, в квартире стало потише – наверное, часть гостей ушла-таки за водкой.
А дверь в Катину комнату приоткрылась, треугольник света проехался по полу. Катя отчаянно зажмурилась – пусть думают, что она спит, лишь бы не приставали.
Но никто и не думал к ней приставать. Вошедшие, кажется, вообще не обращали никакого внимания на то, что в комнате еще кто-то есть. Они глухо пыхтели и влажно чмокали в темноте. Катя открыла глаза и рассмотрела собственного брата, подталкивавшего к материнской кровати какую-то блондинку.
Скрипнули пружины. Затянутые в сетчатые чулки ноги девицы взлетели куда-то к потолку, на пол обрушились туфли. Макс, отдуваясь, пытался расстегнуть ремень джинсов.
– Эй, – проговорила Катя, садясь на кровати. – Я вам тут не мешаю?
– Заткнись, – бросил Макс через плечо. – Спи!
– Ну-у, я так не могу… при ней… – капризно заявила девица.
Макс обернулся к сестре:
– Слышь, пойди погуляй где-нибудь полчаса.
– Еще чего, – строптиво отозвалась Катя. – Сами проваливайте, это моя комната.
– Я чё, неясно выразился? – Он подскочил к ней, потный, растрепанный.
От него душно пахло перегаром, глаза были какими-то пустыми, стеклянными. Не желая больше препираться, Макс вытащил сестру из кровати за шкирку, как котенка, и вышвырнул за дверь комнаты. Щелкнул шпингалет.
– Эй! – Катя забарабанила в дверь кулаками, потом коленками. – А ну открой! Открой, гад!
Из запертой комнаты раздавалось лишь мерное пыхтение. В коридоре на нее налетел какой-то придурок с бешеными глазами, заверещал:
– Мусора! Мусора пришли! Палево! – и потащил Катю в ванную.
Она едва отбилась от него, сунула ноги в чужие шлепанцы, набросила на плечи куртку и выскочила из квартиры.
В подъезде было полутемно. Лампочка над головой истерически мигала белым мертвенным светом, тут же гасла и вспыхивала опять. Катя спустилась на половину лестничного пролета, присела на корточки и выглянула из низкого, забрызганного побелкой после недавнего ремонта окна.
На улице лил бешеный дождь.
Молнии так и перерезали небо огненными зигзагами, разухабисто ухал гром. Прозрачные, будто стеклянные, быстрые струи бились о жестяной подоконник, разлетаясь мелкими осколками…
Нечего было и думать о том, чтобы переждать царивший в ее квартире пьяный угар во дворе. Однако возвращаться домой, к этим мерзким рожам, тоже не хотелось.
Катя проверила, на месте ли конверт с деньгами, не выронила ли его в сутолоке. Нет, не выронила. Она вызвала лифт и поднялась на последний, двенадцатый, этаж. Дальше идти было некуда. Она села на ступеньки, натянула куртку на острые коленки – в подъезд пробралась дождевая сырость – и приткнулась головой к перилам.
Жалко себя было до слез. В горле противно щипало, и веки жгло. «Вот вернется мать, Макс, сволочь, у нее попляшет», – пыталась она успокоить себя, зная, что на самом деле мамаша никогда в жизни не поверит в то, что ее любимый сынок выставил сестру из квартиры посреди ночи.
Сзади тихо притворилась дверь, прошелестели чьи-то мягкие шаги. Кате не хотелось оборачиваться. Некто остановился за ее спиной, чиркнул спичкой. Запахло крепким табаком, дымом.
– Ты чего тут сидишь, а? Из дома выгнали? – спросил над головой глуховатый голос.
– Угу, – буркнула она, все так же не глядя на собеседника. – Брат!
– А чего мамка с папкой не заступились?
