Питбуль разразился возмущенным лаем и переполошил местную псарню, тут же ответившую ошарашенным гавканьем. Для меня кучер раскрыл зонт, помог спуститься на мостовую, но все равно, пока я, под какофонию собачьего скандала, дошла до дверей каземата, подол уличного платья промок.
Нас проводили в комнату для допросов, крошечную каморку, точно взятую под копирку со стражьего предела, разве что окошко находилось под самым потолком да вместо стульев стояли широкие скамьи, приколоченные к полу, как будто кто-то, находясь в своем уме, зашвырнул бы неподъемную лавку в стену.
– Присядь. – Кастан раскладывал на столе какие-то бумаги.
– Не хочется.
Мне не сиделось и, откровенно говоря, не стоялось. Хотелось ходить туда-сюда по камере, от стены к стене, но места было маловато для полноценного нервического метания, поэтому я делала вид, будто изучаю трещину, проходившую поперек каменной кладки, и незаметно расковыривала заусенец на большом пальце, стараясь смирить волнение.
Вдруг я поймала хмурый взгляд Влада, внимательно следившего за моими руками, и поспешно спрятала их за спину.
Когда дверь с протяжным скрипом открылась и в каморку впустили Генри, то первым он увидел Влада.
– Дружище! – бросился к нему арестованный похититель. – Я знал, что ты меня не оставишь! Святые Угодники, разве дал бы ты мне сгнить в каменной коробке?
Он похлопал Влада по плечу и на радостях не заметил, что тот с каменным лицом отряхнул пиджак в том месте, где руки бывшего друга прикасались ткани.
– Это она тебя прислала? Она ведь теперь благородная нима! Ей теперь все доступно!
По-прежнему не замечая меня, Генри бросился к Кастану и затряс его руку в нервическом рукопожатии.
– Вы мой судебный заступник? Так ведь?
– Кастан Стомма, – с непроницаемым видом объявил мой лучший друг.
– Ст… Стомма? – с запинкой повторил он. – Надо же, она на самом деле стала важная дама, раз может нанять для меня самого Кастана Стомму…
Тут его взгляд остановился на мне, и возбужденное бормотание стихло.
– Анна? – Он непонимающе оглянулся к Владу. – Но как же вы вместе?
– Мы собираемся пожениться, – соврала я, не моргнув глазом, и указала на скамью. – Присаживайся, Генри. Нам есть о чем поговорить.
Мы разместились друг напротив друга.
– Ты ведь хочешь отсюда выбраться, Генри? – твердым голосом спросила я. – Я готова помочь тебе.
Вдруг мгновенье назад растерянный взгляд неудачливого похитителя заледенел. На чумазом лице вспыхнула странная усмешка.
– Но что взамен?
– Ты должен сказать, кто заплатил тебе, чтобы я никогда не вернулась домой.
– И всего-то? Нима Вишневская, меня отпустит только из-за этого?
– Да с тебя все равно больше нечего взять. Скажи, это был Эрик?
– Это был Уилборт.
Имя дядьки, непроизнесенное без предисловий и торга, точно ударило в солнечное сплетение и выбило из груди весь воздух.
Генри продолжал что-то говорить, но его голос постепенно отдалялся, словно между нами посередине стола росла невидимая звуконепроницаемая стена. И нахлынувшее воспоминание об Уилборте выглядело злой насмешкой.
…Мы сидим в дешевой едальне, а за окном шумит и куролесит Зеленая мостовая. Благородной юной ниме совершенно точно нечего делать в неблагополучном районе, но мне, откровенно говоря, наплевать, что по этому поводу думают другие. Дядька втайне от домашних забрал меня из Пансионата для благородных ним, провел по длинному проспекту с тремя десятками борделей и таким же количеством кабаре.
Он бы сильно меня удивил, если бы повез в Сад Грез, парк развлечений, где посетители чинно прогуливались по дорожкам, засыпанным белым песком, катались на лодках по рукотворному озеру с глубиной дна «по коленки» и с оттопыренными мизинчиками ели карамельные яблоки на палочках. Еще бы больше он меня изумил, если бы привел обедать в новую ресторацию, где, по словам моих одноклассниц, стояли клетки с канарейками. Уилборт всегда оставался таким Уилбортом. Правда, в дни наших встреч он соблюдал трезвость, и переоценить величину его подвига было просто невозможно.
Он меня не бросил, в отличие от остальных Вишневских, и каждый седьмой день приезжал в пансионат, куда меня сослал отец. Мама умерла полгода назад, и папа как будто наказывал меня за то, что я осталась жива. Отчасти я даже понимала его, каждый справлялся с горем по-своему, но все равно чувствовала себя глубоко преданной.
– Ты должна знать, что коньяк и солодовый виски принципиально отличаются, – вычитывает Уилборт менторским тоном. – У них только цвет одинаковый.
– Чем отличаются? – Я готова обсуждать даже домашний самогон, если это позволит мне не чувствовать себя брошенной. Еще я голодна, но попробовать жирную рульку с жареным картофелем не решаюсь.
– Коньяк благороден и пахнет шоколадом, а виски напиток для плебеев. – Уилборт прихлебывает из глиняного стакана горячую воду и обтирает жирные блестящие губы салфеткой.
Некоторое время над столом повисает молчание.
– Почему ты со мной возишься? – выпаливаю я.
– Почему я вожусь с тобой?
– Да, забираешь меня из пансионата, водишь по всяким местам. Кормишь. – Я киваю на нетронутую тарелку с едой.
– Я знаю твой секрет.
– Секрет? – фыркаю я.
– У твоего отца, Анна, умерла жена. Он страдает и забывает, что у тебя умерла мать. Через пару лет, вполне вероятно, Валентин найдет себе хорошую женщину и женится второй раз, но ты? Разве у тебя есть возможность встретить новую маму?
Я вдруг чувствую, что в горле встает комок, а к глазам подступают предательские слезы.
– Твое горе, Анна, глубже. Не понимаю, почему он не видит, как под этими своими вежливыми улыбочками ты рыдаешь навзрыд. Он ведь сам воспитал тебя такой.
Некоторое время я молчу, слежу за тем, как он с дрожащими от перепоя руками разрезает мясо. Лицо сосредоточено, но в глазах – смертельная мука пьяницы, с трудом держащего пост.
– Уилборт, а что если мы на практике проверим, чем коньяк отличается от виски?
– Думаешь, стоит? – хитро прищуривается он.
– Ну, мы же не расскажем о виски папе…
Воспоминание схлынуло столько же стремительно, как появилось. К горлу подступил тошнотворный комок.
– Не каждую шкатулку с секретом стоит открывать, – ухмыльнулся Генри. – Согласись, Анна?
Я вскочила из-за стола и, рассматривая поцарапанную столешницу, пробормотала:
