Не все литературные произведения о завоевании несут лишь победоносную идею. Если одни действительно выражают интересы победившей светской знати, то другие, например, «Хроника» Генриха Ливонского, в большей степени отражают тревогу за миссионерскую церковь. Однако ясно, что сочинения, подобные «Завоеванию Ирландии», «Песни о Дермоте и Графе», «Хронике» Генриха Ливонского и «Лифляндской хронике», являются колониальной по сути литературой. Они были написаны иммигрантами, и народные поэмы слагались на том языке, который еще несколько поколений назад не звучал в стране, где они были написаны. Образцом для этих сочинений послужили прозаическая историческая литература на латинском языке и рифмованные хроники на народном языке, то есть литература западноевропейская, французская или английская, а не литература коренного населения. Средневековые авторы говорили на разные голоса, но у всех них явственно чувствовался колониальный акцент. Подобно образу демонической личности, представленной нормандскими мифотворцами, и мечте о повороте в истории покоренной земли, распространившейся и в законах, и в легендах, панегирическая литература завоевания утвердила в общественном сознании образ государств и колониальных обществ, образовавшихся в результате крестовых походов. Это был кодекс завоевателей и колонистов.
РОДОВОЕ ОПРЕДЕЛЕНИЕ
Последним приобретением западноевропейской средневековой знати в результате ее захватнических походов стало ее определение, или наименование. Именно в процессе широкомасштабных захватов XI, XII и XIII веков появилось краткое, но емкое понятие, имевшее значение «западноевропейский завоеватель». Таким термином стало слово «франк».
Об употребительности этого слова наглядно говорит документ под названием «Завоевание Лиссабона» (De expugnatione Lyxbonensi), восторженный рассказ о захвате в 1147 году этого города армией крестоносцев, составленной из моряков и пиратов с северо-запада Европы. Анонимный автор текста, по-видимому, священник из восточной Англии, начинает рассказ с того, что сразу констатирует разношерстность двинувшегося в поход флота: «народы разных племен, обычаев и языков собрались в Дартмуте». Затем он характеризует главные силы: под командованием племянника герцога Нижней Лотарингии были люди «из Римской империи» — в основном, как станет ясно позже, уроженцы Кельна; один из фламандских феодалов руководил отрядом из фламандцев и булонцев; а в четырех частях, возглавляемых англо-французскими рыцарями и английскими горожанами, сражались жители портовых городов Англии. Из дальнейшего текста следует, что в составе флота также были бретонцы и шотландцы. Именно этническая и культурная неоднородность обусловила необходимость жесткой системы управления этими морскими силами.
Автор текста ни на миг не забывает об этих этнических различиях. Как обычно бывает в случае с такими категориями, они не всегда предстают в нейтральных тонах. Этническая принадлежность рождала ярлыки: фламандцы — «народ свирепый и необузданный»; шотландцы придерживаются установленного порядка, «хотя никто не станет отрицать, что они варвары». И снова, как и следовало ожидать, та этническая группа, к которой принадлежит сам автор, — «наши люди, то есть нормандцы и англичане», — всячески превозносится. «Кто не знает, что нормандская раса, не жалея себя, способна проявлять беспримерную отвагу?»
Накал этих этнических противоречий ощущается на всем протяжении кампании. То и дело между разными группами вспыхивают стычки и ревность. Но этим история не исчерпывается. Два случая заставляют думать о чем-то выходящем за рамки простого этнического несходства. Во-первых, временами автор пытается ввести термин, которым можно было бы охарактеризовать всех участников похода. Такой термин у него есть — «франки». «Две церкви построили франки, пишет он, одну — люди из Кельна и фламандцы, другую англичане и нормандцы»
. В этом пассаже «франками» названы выходцы из трех королевств, говорящие на трех разных языках (при том, что эти политические и лингвистические различия тоже не совпадали). Несмотря на разномастность компании рыцарей, моряков и их женщин, собранной по разным портовым городам Рейнланда, Северного моря и Ламанша, она вполне могла быть охарактеризована общим словом — «франки». Это было и удобно, и понятно.
Это родовое определение — «франки» счел удобным и Альфонс I Португальский. Хотя, как уже говорилось в Главе 2, сам он был сыном знатного переселенца-франка, бургундца по происхождению, добившегося процветания на Пиренеях, он употреблял этот термин для характеристики «чужаков». Если неизвестный автор, о котором шла речь выше, в своем повествовании соблюдает точность и конкретность, то король называет сборный флот из германцев, фламандцев, французов, нормандцев и англичан «кораблями франков». Заключив с ними письменный договор, он уведомил всех о «соглашении, заключенном между мною и франками», и пообещал им Лиссабон и его земли, в случае его капитуляции, «с тем чтобы франки владели ими в соответствии со своими благородными обычаями и свободами»
.
Таким образом, употребление обобщающего обозначения «франки» оказывалось удобным в двух взаимосвязанных случаях: во-первых, когда какой-нибудь член группы, составленной из представителей разных этнических общностей Западной Европы, хотел дать определение всей группе в целом; и во-вторых, когда кто-то, считающий такую группу для себя инородной (даже если это было чисто субъективное восприятие, как у Альфонса), желал обозначить единым понятием всю категорию иноземцев. Таким образом, будь то для самообозначения или для обозначения других людей, понятие «франк» фактически стало ассоциироваться с «франком вне дома». Этот термин возник как точное наименование конкретного народа, но в XI–XII веках приобрел обобщенное звучание и стал обозначать западноевропейцев или христиан вообще, особенно в походе, сухопутном или морском.
Классическим предприятием, способствовавшим употребительности этого термина, был крестовый поход, «Деяния франков», как назвал его летописец, и судя по всему, именно с первого крестового похода и вошло в обиход это понятие. Конечно, слово «франк» и задолго до того имело широкое хождение, сначала — как обозначение определенной этнической группы, позже — в связи с конкретным государственным образованием, «королевством франков» (regnum Francorum)
. Естественность, с какой началось обобщенное употребление этого слова для обозначения всех западноевропейцев, напоминает историю понятия Каролингской империи в IX веке, когда оно стало эквивалентом христианского Запада. Вполне логичным представляется и то, что первоначально в этом значении термин употреблялся людьми, не являвшимися западноевропейцами. Мусульмане обозначали жителей Западной Европы словом «фаранга» (Faranğa или Ifranğa)
. В X веке они описывали земли франков как холодные, но плодородные, жители которых отличаются отвагой и отсутствием навыков личной гигиены.
У византийцев с западными державами было много контактов, подчас весьма прохладных, и, по-видимому, подобно мусульманам, они всех западноевропейцев называли «франками» (φραγγοι). Особенно наглядной в этом отношении можно считать стычку, произошедшую в середине XI века в разгар конфликта между константинопольским патриархом Михаилом Керулларием и папством
. Керулларий составил письменное обращение ко всему западному духовенству, которое было переведено на латынь. В переводе стояло обращение: «Всем главам священников и священникам франков». Ясно, что в греческом оригинале было φραγγοι. Вспыльчивый кардинал Гумберт из прихода Сильвы Кандиды ответил в оскорбленном тоне: «Вы говорите, что обращаетесь ко всем священникам франков… но не одни только римляне и священнослужители франков, но и вся латинская церковь… желает вам возразить». Похоже, Гумберт усмотрел в словах «священнослужители франков» попытку сузить круг адресатов этническими рамками, чего, конечно, не было в оригинале. Здесь следует выделить не противопоставление «священнослужителей франков» и «всей… церкви», а скорее ту мысль кардинала, что термин «франк» уже, чем «латинянин», а не эквивалентен ему. Его послание относится к периоду, когда на Востоке эти понятия уже стали синонимами, а на Западе — еще нет.
