А, может, ему все это мерещилось, потому что он попросту был влюблен в Галку, вот и все…
У Галки случались какие-то увлечения, она даже встречалась какое-то время с долговязым Эдиком, учившимся на курс старше. Мишка Штерн в конце концов отчаялся и женился на Милке с параллельного потока, Генка, обалдуй, вылетел с четвертого курса и ушел в армию. Из Галкиной верной свиты остался один Алеша. Но, к несчастью, Галка продолжала относиться к нему исключительно как к другу.
Жалкая роль!
К весне пятого курса нужно было решить с распределением. Алеша понимал, что остаться в Москве ему не светит никак. Нет, он был хорошим, перспективным студентом, декан его хвалил, отметки были почти сплошь отличные. Но на комиссии по распределению выяснилось, разумеется, что преимущество имеют комсомольские лидеры, члены партии, студенты, активно занимавшиеся общественной работой. А ему, Алеше Воронцову, прямая дорога обратно в провинцию – в сельскую больницу, в скуку и – морок.
Заканчивались лучшие в его жизни шесть лет. Хотелось башкой биться о стену от бессилия что-либо изменить…
Как раз тогда ему в голову и стала закрадываться эта мысль – мерзкая, подленькая, но оттого не менее притягательная. Ведь Лидка влюблена в него? Влюблена, это очевидно! Может, не влюблена, а просто зациклилась на нем, потому что так и не сумела заполучить? Ишь, какой строптивый попался, не поддался чарам, не купился на томные взгляды, золотые локоны, французские духи, английские чулки и американские пластинки?..
Это неважно, это уже тонкости, к делу отношения не имеющие. Главное в другом – стоит ему только протянуть руку, и Лидка с радостью за нее ухватится, заодно вложив ему в ладонь все, чего он так хочет: возможность остаться в Москве. И не нужно будет никуда ехать, и можно будет, просыпаясь, видеть в окно Лидкиной квартиры кремлевские звезды.
Подло? Конечно, подло. Грязно.
Продаться за прописку…
Так что же, прикажете ехать в деревню Ключи Томской области?
Эта дрянь так и ворочалась в голове, не давала покоя. И в один из дней в конце удивительно жаркого апреля, когда Лидка пригласила их всех в родительский дом в Серебряном Бору – жарить шашлыки, петь под гитару, пить вино и танцевать, – Алеша, чтоб избавиться от этих мыслей, довольно крепко напился.
Галки тогда с ними не было, она свалилась с ангиной. Леша хотел было тоже благородно отказаться от поездки, но та и слышать ничего не хотела:
– А ну, не смей! Вот еще, будешь немым укором слоняться вокруг моей постели. На черта ты мне тут сдался? Давай-давай, дуй к Лидке, отдохни там как следует. А я спать буду.
И он поехал.
День был чудесный, жаркий. Они даже в реку залезли, визжали и брызгались в еще не прогревшейся, почти ледяной воде. А потом, конечно, с удвоенными усилиями отогревались грузинским вином. И через пару часов в голове у Воронцова уже ощутимо шумело, а перед глазами все расплывалось.
Он и сам не помнил, зачем забрел на второй этаж дома. Кажется, показалось очень важным выяснить, нет ли в библиотеке профессора Гладышева одной редкой медицинской книги. Только вот до книжных шкафов он так и не добрался, потому что в коридоре его поймала Лида.
Лида, в длинном каком-то, струящемся вдоль тела платье. С удлиненными черной подводкой, мерцающими, почти ведьмиными глазами. Лида, пахнущая сладкими цветочными духами…
– Альоуша, – почти прошептала она. – Что с тобой? Немножко перебрал? Ох, миленький, бедненький мой! Держись, я помогу!
Она обхватила его руками, прижалась – такая мягкая, гладкая, душистая. Такая удобная.
Повела его в родительскую спальню, заботливо уложила на кровать – широкую, чистую, мягкую, не то что продавленная общежитская койка. Склонилась над ним, щекоча мягкими кончиками гладких золотых локонов лицо:
– Тебе принести что-нибудь? Может, воды?
Пухлые губы почти касались виска, теплое дыхание обдавало кожу. Он сам протянул к ней руки – сам, первый. Схватил ее за плечи и опрокинул на кровать. А она улыбнулась этак мягко и тепло – и не оттолкнула его.
Она и под платьем оказалась такая же – гладкая, мягкая, нежная.
Идеальная.
Проклятая идеальная профессорская дочка!
Наутро он проснулся, выбрался из кровати – осторожно, чтобы не разбудить трогательно приникшую к нему Лиду, – и погнал в общежитие.
На душе было мерзко.
Особенно мерзко от того, что гаденький голосок внутри все твердил: вот и хорошо, вот и правильно, теперь ты, как честный человек…
И так далее.
Сбежать вот так, бросив ни о чем не подозревающую спящую девушку, было отвратительно. Но почему-то еще отвратительнее казалось остаться.
Галке он, разумеется, ни о чем не рассказал, да и вообще постарался сделать вид, что этого жаркого, сонного апрельского дня просто не существовало в природе.
Потом уже, в конце мая, когда вдруг похолодало, они с Галкой как-то отправились гулять и остановились постоять на мосту.
Справа вырастали из пышной майской зелени темно-красные башни Кремля. Поблескивали в закатных лучах купола кремлевских соборов. Внизу, под мостом, проползал, оставляя за собой две расходящихся рябых полосы, белый пароходик. Откуда-то доносилась музыка…
Ветер, налетевший с реки, взметнул Галкины темно-русые волосы, она раздраженно пригладила их, сдвинула темные брови и сказала:
– Слушай, Лешка, я вдруг только сейчас поняла… Ведь мы скоро расстанемся, разъедемся по распределению и, может, больше никогда и не увидимся!
Она обернулась к нему.
И в ее круглых, как у птенца, глазах, всегда насмешливых, лукавых, вдруг плеснулось что-то такое, что Алексей, осмелев, подался вперед и поцеловал ее.
Галкины губы были холодными, пахли речным ветром, и пальцы оказались совсем ледяными, когда прикоснулись к его щекам, притягивая еще ближе.
Но ему не было до этого никакого дела.
Потому что Галка впервые была так близко, не отталкивала, не высмеивала, открыто приникала к его груди…
В тот вечер больше ничего и не было. Они ведь были студенты-общажники – им, сходящим с ума от вдруг нахлынувшего чувства, просто некуда было податься. Они слонялись по Москве, как бродяги, заходили во дворы, целовались в подворотнях, исступленно гладили друг другу волосы, виски, щеки…
И Воронцов в тот вечер думал: черт с ней, с Москвой, зачем она ему сдалась?! Куда там Галку распределили? В Челябинск? И прекрасно! Они успеют еще расписаться и принести в комиссию соответствующие бумаги, чтобы им поменяли направления на один – город.
А его мечты…
Да и хрен с ними, на кой они нужны, когда Галкины чуть обветренные холодные губы прикасаются к виску.
На следующий день у общежития ему навстречу шагнула Лидия – очень красивая, в заграничном темно-синем плаще, с волосами, уложенными золотистой короной, – и смущенно глядя в землю, трогательно алея щеками, сказала:
