– Меня в Сибирь угнали, потому что я своего жениха ножом ударила.
Епифания испытывала Семёна – на чём его ложь закончится?
– Мне нет дела до того, – твёрдо ответил Семён. – Ты мне к сердцу припала, какая есть. Смотрю на тебя – и в душе надежда. У меня была жена, да умерла родами четыре года назад. Я от горя землю ел. Потом будто умер. А увидел тебя – и опять жить захотел. Заново всё начать.
Епифанию опалила ненависть к Семёну. Жена у него умерла… Все умрут, но праведных господь возродит и воссоединит с возлюбленными. Разве этот мужик знает, что такое настоящее горе? Истинная мука?
– Жену мою тоже Алёной звали, – тихо добавил Семён.
– Я – Епифания! – непримиримо отчеканила она.
Только в телеге она осознала, что Семён как-то сумел вывести её из неколебимого и мрачного ожесточения, но решила, что это ничего не значит. Когда схлынет паводок и обсохнут дороги, она сбежит из Тобольска в скиты, и никто её там никогда не отыщет.
…За строительством мастерской присматривал сам Семён Ульянович. Обер-комендант Бибиков отрядил к нему на две недели артель из восьми плотников-шведов. Место под мастерскую было уже расчищено. Под углы и боковые стены сруба шведы вкопали шесть мощных лиственничных устоев, выложили на них нижний венец и врезали в него балки для подмёта – пола в подклете. Потом накатали сруб подклета с сенями и окошками – пусть и небольшими, зато косящатыми, а не волоковыми. Печник Евстигней по чертежу Ремезова строил новую печь взамен прежней, разрушенной, когда разваливали горящую мастерскую: печь была столпом – на голландский лад, с вогнутыми сводами и устьями на двух ярусах. Петька, Лёнька и Лёшка сколотили для подклета широкий лежак, стол, поставец и лавки. Работа двигалась бойко, хотя Семён Ульянович, как обычно, был всем недоволен.
Однажды на подворье заглянул Новицкий.
– Бачу, строють тоби чертильню, Сэмэн Вульяныч? С брэвнами-то и тэсляками тоби Матвэй Пэтрович помох?
– Одарил криволесьем и дармоедами, – пробурчал Ремезов. – А-а, плевать, мне, старому одру, до окочура хватит.
– Гнэвышься на Аконю? – осторожно спросил Новицкий.
– Своими руками убил бы.
– Який ты ежак колючий, – покачал треуголкой Новицкий и ушёл.
Шведы принялись за верхний ярус мастерской и висячее крыльцо.
Леонтий и Семён-младший пропадали на Воеводском дворе, там тоже закипело строительство. Артель Сванте Инборга вернулась на башню над Прямским взвозом; Леонтий занимался столпной церковью, где раскольники начали выводить арки окон; Семён наблюдал, как каменщики бутят ров и выкладывают фундаменты башен и стен кремля. Маша или Варвара каждый день возили обед на Воеводский двор; наконец Семён Ульяныч решил и сам съездить «на гору», чтобы проверить, всё ли у сыновей в порядке. С собой Семён Ульяныч взял Епифанию.
Воеводский двор кишел работниками, служилым Чередова даже неловко было бражничать при таких чужих трудах. Всюду мешались, разворачиваясь, телеги с бочками водовозов и грудами свежего кирпича – его изготовляли в сараях под Паниным бугром. По-русски, по-шведски и по-татарски ругались десятники. Кряхтя, туда-сюда ходили носильщики с деревянными укладками за спиной. Горели артельные костры, кашеварили бабы-стряпухи, с ними заигрывали караульные; галдели и бегали детишки, которых брали с собой, потому что не с кем было оставить дома. В долблёных лоханях замешивали строительный раствор, и на весь Воеводский двор кисло воняло известью. Груды земли, вороха досок и брусьев, горы кирпича и бутового камня, скрип колёс и мостков, перестук топоров, звяканье железа, окрики, полуденный благовест Софийского собора. Семён-младший ходил сердитый, колени у него были перемазаны глиной, на пояс он намотал измерительную верёвку с узлами, в руках был аршинный угольник, как у землемера. Семён Ульянович, опираясь на палку, проковылял вдоль рва, где сооружали фундамент.
– Стены протянул как по струне, батюшка, – отчитался Семён, – а у той башни заглубились и сваи набили, там язык супеси вылез, рыхло.
– Ну, верно, – кивнул Семён Ульяныч.
Епифания осталась в телеге, смотрела в сторону, не подошла к Семёну.
Столпная церковь возвышалась над обрывом красным, как мясо, кубом с просвечивающими дырами окон. Леонтий помог отцу выбраться из телеги, и они вдвоём поднялись по вымосткам в храм. Внутри стены были сплошь закрыты строительными лесами, на которых работали раскольники; посреди помещения брат Сепфор и брат Урия лопатами перемешивали в бадье раствор; грузчики разносили кирпич и бадьи раствора по ярусам лесов. Брат Хрисанф вымерял дуги оконных арок, пока ещё поджатых выгнутыми досками на упорах, и прямоту рядов на кладке.
– Ну что, Хрисанфе, рухнет мой вертеп? – спросил Семён Ульяныч.
– Господь обвалит, – хмуро пообещал Хрисанф.
Епифания вытащила из кузова телеги торбу с овсом, обошла Гуню и надела кошель лошади на морду.
– Сестрица, ты ли? – вдруг услышала она.
Она оглянулась и вцепилась Гуне в гриву, чтобы не упасть. В проёме входа в церковь стоял Авдоний.
– Отче… – прошептала Епифания.
Жар и холод волнами покатились по её плечам и животу. Тот, кого она искала все эти годы, стоял перед ней и ждал её; тот, чей бестелесный образ она берегла в душе как неприкасаемую святыню, явился в плоти и крови. Она открыла рот, задыхаясь, точно угорела. Она хотела броситься к Авдонию, но её шатнуло. Авдоний сразу всё понял и властным жестом без слов остановил Епифанию: погоди, сестрица, пусть уйдут Ремезовы.
Леонтий помог отцу спуститься из церкви по мосткам, и вдвоём они направились к башне Прямского взвоза, где работала артель Инборга. Башня находилась под мысом, на котором возвышалась столпная церковь, и сверху через стропила было видно, как шведы копошатся в каменном коробе здания, ещё не имеющего крыши: таскают носилки и по цепочке передают кирпичи.
Епифания сидела в телеге, еле удерживая привычный вид безразличия, но в душе её, прежде окостеневшей, что-то шевелилось и двигалось, будто в проваленной берлоге проснулся медведь и поднимается на лапы, вздымая на спине гору валежника и лесного опада. Она чувствовала, как пот течёт у неё между грудей. Едва Ремезовы скрылись, она вскочила и кинулась в храм.
Авдоний ждал её; она схватила его руки и принялась жадно целовать, не обращая внимания на других раскольников.
– Отче мой, отче, как я исстрадалась по тебе, – захлёбываясь, говорила она. – Без слова твоего как в пустыне жила… Рвалась к тебе, искала тебя…
– Господа восславим, сестрица, – Авдоний мягко освободил руки.
– Не чаяла тебя на земле увидеть, – всё говорила Епифания, обшаривая Авдония взглядом. – Хотела, чтоб убили меня, – на небе тебя обняла бы, да знала, что ты ещё здесь, ведь не было вести о твоём подвиге, а без тебя и на небе та же пытка ожиданья…
Авдоний по-отечески погладил Епифанию по голове.
