Словом, поездка в Кунгур удалась. На обратном пути Семён Ульяныч обчертил ещё и Каменский завод, а потом замолил грехи в Далматовском монастыре, где сделал книжный вклад в обитель. Замаливать было что, так как промеж своих работ выпивали они с писчиками тогда без меры, и кунгурские мужики настрочили на них ябеду. Но Семён Ульяныч дал себе волю, ибо думал, что эта поездка – последняя в его жизни. Ему перевалило за шестьдесят. Много ли бог ещё даст? А вокруг столько всякого восторга.
И вот ему уже за семьдесят, а он до сих пор на своих ногах и в своём уме, и занимается он небывалым делом – собирает остов мамонта.
Распределив все кости, Семён Ульянович измерил остов в вершках и для понимания нацарапал на листе чертёж рамы, которая будет держать эту рассыпуху в должном виде. Получилось нечто вроде опоры для стога сена с четырьмя жердями-бастригами. Матвей Петрович указал, в каком заулке он разрешает поставить оное сооруженье. Ремезовы перегородили подходы рогатками, чтобы никто не мешал, и приступили к постройке большой рамы: расчистили площадку от снега, вкопали два прочных столба, выложили на них раму из брусьев и укрепили её укосинами. К раме проволокой примотали весь набор костяка: позвонки, рёбра, лопатки, крестец, плечи, голени и прочую мелочь. На длинный конец верхней балки повесили череп, протащив проволоку через глазницы. Больше всего возни оказалось с рогами мамонта. Для них пришлось вкопать ещё два столбика.
– Ну и чудо! – восхищённо заметил Семён Ульяныч, отступая от мамонта подальше, чтобы разглядеть получше. – Зверь Еньдропа, ей-богу.
Мамонт громоздился в закутке между заплотом Драгунского подворья и амбарами губернаторского дома, словно в загоне. Для Семёна Ульяновича он был сразу и страшным своей мёртвой, дырявой костлявостью, и прекрасным своим нездешним исполинством. Усилием воображенья можно было убрать все подпорки, облечь остов плотью, покрыть волосатой шкурой – и вот он, зверюга. Он был схож с быком, но чуть согнутые лапы топырились в разные стороны, как у ящерицы, а из опущенной башки торчали такие длинные рога-излучины, что на каждый можно было нанизать десяток человек.
За неделю половина жителей Тобольска побывала на Воеводском дворе, чтобы посмотреть новую диковину. Мужики покряхтывали, прикидывая, как тяжело валить энтого мамонта на охоте, а бабы сообща пришли к выводу, что старый Ремез не спятил, потому что выкопал всё-таки не дьявола с копытами, а обычного китовраса, а китоврас – скотина мирная, пущай и рогатая. Отец Клеоник, эконом Софийского двора, обозрел мамонта, плюнул и сказал:
– Чистый демон-полкан. Хвала господу, что убрали его со святого места.
К мамонту не раз приходил и губернатор Гагарин, подолгу стоял, разглядывая чудо-юдо, и ничего не говорил. Мамонт – не заморская птица попугай, не двухголовый козлёнок из государевой Кунсткамеры, не золото курганов и не диковинное растение картопль. Матвей Петрович не мог заставить себя поверить в такого зверя, весь его жизненный опыт противился мамонту, но и отрицать сие создание тоже было нелепо.
– Ну, как тебе? – Семёна Ульяныча тревожило молчание губернатора.
– И как я этого индрика в столицу упру? – только и спросил Гагарин.
– Уж не знаю, – обиделся Ремезов. – Моё дело – собрать его. Я собрал.
Но приятнее всего Семёну Ульянычу было то, что к мамонту пришёл владыка Филофей. С владыкой Ремезов уже лет десять как был в размолвке. Причиной её послужил старый архитектон Фёдор Меркурьевич Чайка.
Когда Семён Ульянович был молод, на месте святой Софии возвышался дивный деревянный собор о тринадцати главах. Издалека казалось, что над Прямским взвозом растёт серебряная яблоня с огромными яблоками. Собор сгорел почти сорок лет назад. Долгое время сердца тоболян терзало чёрное пепелище, потом, чтобы возвести каменный собор, митрополит Павел, бывший архимандрит Чудова монастыря, привёз зодчего Фёдора Чайку, своего знакомца по московскому кремлю. Чайка взялся за дело. За два года он поднял здание почти до самых куполов, и вдруг своды храма обрушились. Фёдор Меркурич крепко переживал свою неудачу, на несколько месяцев затворился в Знаменской обители, а затем всё-таки вернулся в мир и достроил собор. Это было при воеводе князе Прозоровском.
Семён Ульяныч почитал Чайку за главного тобольского мастера, хотя Чайка его не особенно жаловал: Ремезов – сибирский неуч, до пятидесяти лет ни единого каменного строения не видал. Но воевода Черкасский назначил Семёна Ульяныча архитектоном и повелел сооружать Приказную палату. Ремезов хотел просить Меркурича о руководстве, а владыка Филофей взял да отослал Чайку в Тюмень строить Благовещенский собор. Ремезов остался без наставника, и мастерству его учила только дерзость. Палату он сделал, но разозлился на Филофея. Досада, конечно, нынче уже развеялась, однако и дружба не завязалась. А Фёдора Чайку шесть лет назад владыка отправил в Енисейск на возведение Богоявленского собора, там Чайка и умер.
Владыку к мамонту сопровождал Новицкий.
– Який, Вульяныч, у тоби анцыбал, право слово, – изумился он.
Он уже думал о том, что в «Краткое описание о народе остяцком» ему надо занести предания о мамонтах, что рассказывали остяки. Будто бы мамонты жили на их земле в незапамятные времена, но случился Чек-най – Великий Бедственный огонь. Он сжёг мамонтов до костей и уничтожил бы всю землю, и тогда бог Торум послал потоп и загасил Чек-най. Воды потопа погребли кости мамонтов под толстым слоем ила.
– Что скажешь, владыка? – спросил Семён Ульянович.
Он боялся, что Филофей заведёт прежнюю песню попов: «сатанинское чудище», «зверь Бегемот», «утопить в Иртыше»… Для себя самого Семён Ульянович так и не объяснил существование мамонтов, но не сомневался: пусть мамонт будет, никакое он не богохульство.
– Мамонты не суть зло, – сообщил он владыке, придумывая на ходу, чтобы примирить Филофея с чудищем. – Се токмо безвинные кони дьяволов, буцефалы. Когда ангелы и дьяволы бились, то сражённые дьяволы летели с неба в ад, а буцефалы завязли в земле. Оно до Адама ещё было, по Моисееву Пятикнижию – на первых стихах Бытия.
Филофей понимающе усмехнулся.
– Подлинно левиафан сухопутный, – сказал он. – Увидишь его – и ясно, что для господа непростым делом было человека сотворить. Преклоняюсь я пред тобой, Семён Ульянович. Твои познания – дерзанье во Христе. Подвиг.
Семён Ульянович был поражён словами Филофея.
– Я?.. – растерялся он. – Это же ты подвиг совершаешь – крестишь…
– Эх, Семён Ульянович, – вздохнул Филофей. – Без крещенья душа не будет бессмертной. А без познанья мир не будет божьим.
Глава 7
Обер-комендант
Вятка сидела без коменданта: вновь назначенный стольник Толстой застрял в Москве. Ведать уездом Матвей Петрович велел Ваське Окоёмову, секретарю тамошней приказной избы. От благодарности Васька не знал, в какой угол кинуться. Он и предупредил Матвея Петровича, что через Вятку в Тобольск едет с ревизией провинциал-фискал Лексей Яковлевич Нестеров. Личину свою злонамеренную он скрывает, дабы нагрянуть врасплох, и в подорожной означен неким «сенатским нарочным Яковлевым». При нём в помощниках сын Николай и ещё четыре солдата. К ледоставу они доберутся до Туринска либо до Тюмени, а в Тобольск ворвутся не иначе, как первопутком. Первопуток – это когда встанет лёд на Туре и Тоболе, и по нему проложат зимний тракт: накатают колеи и утыкают ёлочками, чтобы видно было и в темноте. Значит, Нестеров явится в начале декабря.
