– Вот и строители тебе прибыли, – сказал Иоанн.
Ремезов рассматривал раскольников и хмурил кустистые брови.
– Почто их на Софийский двор гонят, владыка? Держали бы в остроге на Воеводском дворе, где воры сидят и всякий сброд.
– На святой земле авось покаются.
Ремезов недоверчиво хмыкнул.
– До нас лишь те доходят, кто из булата откован. Такие не каются.
– Все каются, – вздохнул Иоанн.
Немощный владыка, опираясь на посох, начал боком осторожно спускаться по ступенькам крыльца, и Ремезов поспешил за ним и поддержал под руку – он был старше Иоанна, однако куда крепче.
Полковник Васька Чередов, увидев митрополита, остановил ссыльных возле небольшой звонницы с шатром на столбах. Под шатром на брусе косо висел колокол с отбитым ухом – тоже ссыльный из Углича.
– Владыка сибирский сейчас благословлять будет, – негромко сказал Чередов раскольникам. – Кто пасть раззявит – ночью забью.
Раскольники угрюмо оглядывались по сторонам. Никонианский оплот… Круглые белые апсиды Софийского собора; голбцы на могилах у алтаря; святые ворота с надвратной церковкой; бревенчатые братские кельи, над кровлей которых торчат зубчатые башни Гостиного двора; крепкие амбары – чернецы таскают туда мешки из телеги; конюшня; мостовая из деревянных торцов; каменный архиерейский дом на высоком подклете… Монах ключом открывает окованную дверь подклета под крыльцом – дверь в каземат.
Авдоний смотрел на сибирского митрополита, еле сползающего по ступеням крыльца. Распущенное старческое брюхо натягивает рясу, мантия волочится по лестнице, клобук трясётся, панагия и крест на цепях – будто насмешка над цепями ссыльных. Разве этот слабый старик ради своей веры выдержал бы то, что претерпел он, Авдоний? Так неужто старик ближе к богу? Так неужто начальник раскольникам – этот старик, а не он, Авдоний? В его груди заворочалась бесовская ревность. Болезненный жар побежал по рёбрам. Авдоний уже не знал, чего ему хочется больше: унизить владыку? Испытать верность своих братьев? Или чтобы его потом избили служилые? Побои давно уже вросли в судьбу, заменив собой былые удовольствия, и без боли Авдонию было как без соли. А власть над болью раздувала гордыню.
– Смотрите, братие, колокол угличский! – хрипло произнёс Авдоний. – Вот он, первоссыльный сибирский! Всем нам отец земной!
– Тоже за голос правды мученик, значит, – сказал Нефалим.
Сто двадцать лет назад этот колокол висел на колокольне Спасского собора в Угличе. Пономарь Федька Огурец видел с колокольни, как злодей полоснул ножом по горлу царевичу Димитрию. Огурец ударил в набат. Дьяк Битяговский с сыном кинулись выламывать дверь собора, чтобы остановить тревогу, но было поздно. Мятеж полыхнул по Угличу. Угличане растерзали всех, кого заподозрили в убийстве царевича. Правитель Борис Годунов двинул в Углич войско. Буянов схватили и судили. Одних казнили, других отправили в Сибирь. Покарали и колокол. Его сбросили с колокольни, высекли плетями, отрубили ему ухо и обрезали кожаный ремень-татаур, отняв гневный язык. Ссыльные угличане везли колокол по рекам, а потом тащили его на себе через горы. В то время Верхотурья и Бабиновской дороги ещё не было. От реки Вишеры угличане брели по урманам до реки Лозьвы и дальше – до Пелымского острога. От Пелыма на плоту колокол поплыл в Тобольск. Здесь ему и суждено было на торгу отбивать часы. Но слишком злой у него был голос, и медного мятежника перенесли на Софийский двор.
Владыка Иоанн приближался к раскольникам, служилые сдёрнули шапки, но Авдоний повернулся к звоннице с колоколом и встал на колени.
– Ему Аввакум кланялся, и нам заповедано, – сурово сказал Авдоний и в земном поклоне ткнулся лбом в мокрый деревянный торец вымостки.
Нефалим тоже отвернулся от владыки, встал на колени и склонился перед колоколом. Зазвенели оковы: братья Пагиил, Елиаф, Сепфор, Навин друг за другом опускались на колени и кланялись звоннице.
Семён Ульянович заметил, кто был зачинщиком непокорства: кудлатый одноглазый мужик с бешеной рожей. Служилые растерялись, не зная, на кого смотреть, на кощунников или на митрополита. Иоанн уже поднял руку для благословения, но все остальные раскольники в лязге цепей, нестройно топчась, обратились лицами к звоннице, а к владыке – драными спинами армяков, и осели на колени, крестясь на угличский колокол.
– Встать, собаки! – зарычал Васька Чередов. – Служилые, подымай их!
Служилые бросились к раскольникам, принялись хватать за вороты, за ошейники и под мышки, потащили вверх, ставя на ноги, но раскольники, не сопротивляясь, валились обратно, словно тряпичные.
– Тычками помогай! – крикнул Чередов и с силой саданул ближайшего коленопреклонённого раскольника сапогом в рёбра.
Служилые пинали ссыльных в тощие бока и плечи, били по загривками прикладами ружей. Раскольники закрывались руками. По всему Софийскому двору иноки, служки, сторожа и конюхи таращились на избиение ссыльных.
– Слава тебе, господи! – с мученическим упоением вскрикивали раскольники в ответ на удары. – Слава тебе, господи! Слава тебе, господи!
– Останови, Василий Парфёныч! – морщась, приказал Иоанн.
Раскольники корчились на торцах, хрипели и отплёвывались. Ремезов шевелил бородой от ненависти то ли к мучителям, то ли к страдальцам – он ещё сам не понимал, кто из них более предан сатане. Служилые отступились, тяжело дыша, поправляли пояса и ружья.
Иоанн смотрел на распростёртые тела с тихим осуждением. Это еретики гневят бога. Спорить с матерью-церковью – грех. И раскольники видят зло не там, где оно гнездится. Зло – в той силе, которая сама довлеет над церковью, великая и гнетущая, словно грозовая туча над нивой. Но прение с этой силой бессмысленно и самоубийственно. А терпеть страсти ради мнимой правды – значит наводить морок на ясный день и лгать своей пролитой кровью.
– Не хотят – и не надо, – устало сказал Иоанн. – Гони их в каземат.
Авдоний, шатаясь, медленно поднялся на ноги. Он растирал по морде кровь из разбитого носа. Семён Ульянович изумился надменной ухмылке этого отчаянного мужика. Авдоний торжествовал, что его названные братья не заплежили у стоп никонианских тиронов, не оробели пред сибирским Каиафой. Да, он возведёт братьев на свой Корабль – се уже истина.
Глава 4
Свыше уготовано
Матвею Петровичу было жарко и душно. Эх, напрасно он напялил соболью шубу, ноябрь – не зима даже в Тобольске, а в школе фон Вреха, где истопник метал дрова в печь, как сатана в аду, совсем можно было свариться заживо. Матвей Петрович отдувался и вытирал платком мокрый лоб. И не встать, чтобы раздеться: неловко прерывать серьёзное дело – екзамен.
Народу в небольшой горнице набилось, как в церкви на Пасху. За длинными столами на общих скамейках сидели два десятка разновозрастных мальчишек, перепуганных и несчастных, – ученики. Перед ними возвышался Григорий Ильич Новицкий – учитель. Он был в потрёпанном казачьем камзоле и – по торжественному случаю – со шпагой; в ухе болталась медная серьга. За спиной Новицкого у стены чинно выстроились три попечителя: капитан Табберт, полковник Кульбаш и ольдерман капитан Курт фон Врех – все в мундирах, в париках, со шляпами и при шпагах. Табберт слушал с весёлым любопытством, Кульбаш сохранял недовольный вид, а фон Врех умильно улыбался детям. Матвей Петрович в своей шубе громоздился в углу на лавке, рядом торчал Дитмер. За открытой дверью класса толпились шведы и русские – это отцы учеников пришли посмотреть на испытание сыновей.
