– Не желаете с холода горячей настойки на смородине, господин штык-юнкер? – радушно предложил Табберт.
Ренат не успел ответить. Дверь открылась, и в горницу вошла Айкони. Она встала у порога и молча смотрела на Табберта. Табберт ждал.
– Я принесла, – наконец сказала Айкони.
Она сдвинула с головы платок, и тогда Табберт узнал её.
– Ах, это ты! – дружелюбно усмехнулся он. – Что принесла?
Айкони развернула свёрток и протянула Табберту три букваря, вручную перерисованные Ремезовыми.
– Хорошо! – пролистав одну книгу, кивнул Табберт. – Но почему мне?
– Тебе. Ты князь, – твёрдо пояснила Айкони.
Табберт от души рассмеялся.
– Ты сильный. Красивый. Ты его победил, – Айкони указала на Рената.
Ренат хмуро рассматривал Айкони. Маленькая черноглазая варварка, живая, словно уголёк. Ренат снова почувствовал, что завидует. Он не имел права даже поговорить с Бригиттой, а к Табберту женщины сами прибегают.
Айкони подошла к столу, взяла шпагу Табберта и лизнула лезвие. В ноже – сила мужчины, ножу надо оказать уважение, и мужчина будет добр.
– Похоже, юная дикарка влюблена в вас, господин капитан, – желчно заметил Ренат по-шведски.
– Всё надо обращать на пользу, – иронично ответил Табберт. – Что ж, проверю одно предположение.
Из-под стопы книг в поставце он вытащил мятую тетрадь, раскрыл и показал Айкони свои зарисовки наскальных изображений с реки Вишеры.
– Скажи, своя страна ты где видеть такой знак?
Айкони не раз видела подобные клейма. Так охотники обозначают свои угодья. Делают затёс на дереве и выжигают или вырезают тавро.
– Катпос, – сказала Айкони. – Мужчина лес берёт себе.
Табберт сразу понял, что имеет в виду Айкони, и оживился. Он думал, что дикарка, возможно, просто пояснит ему, где ещё есть такие изображения, и не более того, а она указала на целое явление! Эврика! Он не предполагал, что одичавшие народы Сибири могут сохранить петроглифы викингов в своей нынешней повседневности как отметки собственности на местность!
– Виват! – торжествующе воскликнул он, восторженно глядя на Айкони.
Он шагнул к поставцу, поискал, чем наградить девчонку-варварку, и нашёл зачерствевший обломок большого русского пряника.
– На! – Табберт протянул пряник Айкони. – Ты мне радость! Иди!
Табберт с удовольствием поцеловал Айкони в макушку, повернул за плечи и вежливо выдворил из горницы.
Стоя в сенях, Айкони взволнованно обнюхала пряник, потом спрятала его за пазуху и быстро, но чутко ощупала дверь и косяк кончиками пальцев.
Вернувшись на подворье Ремезовых, Айкони первым делом забралась в загон для собак. Батый и Чингиз сразу вылезли из своих конур. Айкони села в снег, достала пряник и разделила его на три равных куска.
– Это мой князь прислал вам угощение, большие собаки, – гордо сказала она по-хантыйски, запихивая куски пряника псам в пасти. – Князь мне свой катпос показал, и теперь я его всегда найду в тайге.
Не очень-то понимая язык, Айкони по наитию сразу опознала в Табберте чужака. Он не так ходил, не так двигался, не так смеялся. Здесь, в Тобольске, Айкони могла почувствовать близким себе лишь чужака. Русские мужчины – те, кто бил и насиловал её в Берёзове. Она никогда не забудет тот ужас и никогда не поверит никому из русских мужчин. Даже у Ремезовых, где её не обижали, к Семульче, Леонтию и Семёну Айкони относилась с опаской, старалась не оставаться с ними наедине. Она не боялась только Петьку – он мальчик, и она его сильнее. А князь не такой, как русские мужчины.
Князь занял все мысли Айкони. Он большой, весёлый и сильный. Он ловко машет своим длинным ножом и захочет – так заколет медведя в глаз. Наверное, у него очень ласковые руки, и он очень жарко бы её любил, потому что в нём много желания, а она – хорошая, красивая и молодая. С князем можно убежать из города и найти себе место, где жить легко.
Айкони давно бы убежала из Тобольска сама, но ей было некуда. Ахута продал её честно, и люди родного народа – берёзовские остяки – не приняли бы её обратно, вернули к русским. Можно бежать к вогулам – на Конду или на Пелым, или к сургутским хантам, но там она, беглянка, станет такой же холопкой у какого-нибудь князя, как в Тобольске у Семульчи. Зачем менять правую рукавицу на левую? У татар она не знала их богов, а для самоедов не годилась, потому что не умела кочевать по тундре. Жить в тайге совсем одной? Это очень трудно. А она мечтала иметь мужа.
Семульча говорил, что потом найдёт ей мужа, однако Айкони не хотела помощи Семульчи. Он ей не отец и не дед. Айкони не вросла в семейство Ремезовых, как зачастую холопы врастают в семьи своих хозяев. Этим русским она не дочь и не сестра. Она просто работница. Машка могла бы стать ей подругой, но не стала, потому что глупая и ничего не знает. Не знает про голод, когда ешь сырую рыбу с головой. Не знает про одиночество. Не знает, каковы русские мужчины, когда они бьют кулаком в лицо и ногой в живот; каковы они, когда один держит за руки, а другой раздирает ноги. И ещё Машка не знала, что такое ненависть, когда твой нож режет человека.
Первым делом в доме Ремезовых Айкони выстругала себе нож из отщепа коровьей кости и потом всегда носила его с собой под одеждой. Нож пригодился только один раз. Старая Митрофановна послала Айкони на базар, а там в кабаке пьянствовали мужчины. Один вышел по нужде, увидел Айкони и полез к ней обниматься, широко распахнув руки. Наверное, он не хотел ничего плохого, но Айкони уже не подпускала к себе никого. Она выхватила нож и полоснула мужчину по лицу. И душу её в тот миг сотрясла чёрная радость воздаяния.
Айкони обжилась в Тобольске, освоилась, но ей здесь не нравилось. В лесах на Оби боги были свободные, жили как звери и ничего от людей не хотели – люди сами ловили их и заставляли что-нибудь делать. А у русских боги жили с людьми. Они были мелкими, всегда прятались по углам и закуткам и всегда лезли к людям сами – крали вещи, путали дела, просили приношений, мстили или заискивали. Они больше мешали, чем помогали.
Жизнь русских угнетала Айкони. Зачем столько лишних сложностей? Зачем печи, эти громады из камней, – их вечером нагревают, чтобы ночью они отдавали тепло. Не проще ли иметь очаг и ночью просто подбрасывать дрова? Зачем домашняя птица? Не проще ли осенью набить гусей и сложить на лёд на всю зиму? Зачем делать ткань и шить одежду? Не проще ли брать готовые шкуры? Зачем коровы, которых надо кормить сухой травой, когда олени сами добывают себе пищу? Зачем такой толпе людей жить огромным селением в тесноте и ссорах, отгородив себя от леса, реки и голосов мира?
Вечером того же дня, когда Табберт подарил пряник, Митрофановна послала Айкони задать на ночь корму коровам и лошадям. Вся скотина у Ремезовых содержалась в большом коровнике с сеновалом на втором ярусе. По пути Айкони прихватила нож с печи и полено из поленницы. Она спешила. Лопатой она быстро сгребла в ящик навоз, налила воды в поилку, принесла и напихала в кормушку сена коровам, насыпала в ясли овса лошадям, а потом закрыла ворота и заложила засовом. Коровы шумно хрустели, глухо постукивали копыта лошадей, а Айкони забилась в угол коровника и, сидя на корточках, сосредоточенно выстругивала из полена небольшого идолка. Сумрак ей не мешал. Она заострила идолу голову, вырезала лицо, зарубками обозначила шею, проковыряла глаза и глубоко процарапала рот. Сынга-чахль был готов.
