А утром русские снарядили свои корабли для плаванья, вернулись на высокий берег – и вдруг набросились на Певлор, словно демоны морт-пор-нэ, которые у воды – люди, а в лесу – чудовища. Неужели это они вчера сидели с остяками у очагов, ели из общего котла, подмигивали девкам, восхищались мощью медвежьих клыков на перевязях мужчин? Уже не гнев, а отчаянье захлестнуло Пантилу: почему остяков все безжалостно обманывают и бес- пощадно предают? Их предали бухарцы со своей луной, предали русские со своим крестом, предали собственные боги с идолами и капищами!
Служилые топтали кострища, бесстыже лезли в амбары, выбрасывая на землю зимние припасы, врывались в дома, распихивали по мешкам одежду и связки шкурок. В загонах яростно лаяли и бесновались собаки. Женщин, которые вцеплялись в вещи, служилые отбрасывали ударами кулаков, детей отшвыривали с дороги пинками, а мужчин валили на землю и вязали им руки верёвками. Остяки кричали, вырывались, но не пытались доставать ножи – они знали силу и кровожадность русских, помнили недавнюю страшную схватку, в которой убили шестерых жителей. Расправа над Певлором была скорой и ошеломительной: ещё недавно остяки собирались выйти на берег, чтобы помахать удаляющимся парусам, а теперь селение заволокло дымом, всюду валялся растоптанный скарб, метались бабы и детишки, а избитые хозяева извивались на земле, связанные, как гуси. Те, кто сумел увернуться, убегали к лесу – за ними не гнались и вслед им не стреляли.
В суматохе Пантила увидел сотника Емельяна и кинулся к нему.
– Как? – закричал он. – Ты что делаешь?! Ты гость!..
Служилые, окружавшие Емельяна, потянулись к саблям, но Емельян остановил их уверенным движением руки.
– Владыка Филофей у тебя тоже гостем был? – насмешливо спросил он и плюнул Пантиле под ноги.
– Старик простил! – крикнул Пантила.
– А губернатор нет, – Емельян отвернулся, разглядывая селение.
Низкие тучи несло над Певлором с севера, из самоедских тундр.
– Бери всё, оставь людей! – Пантила схватил Емельяна за локоть.
Емельян с презрением накрыл лицо князьца своей пятернёй и оттолкнул остяка от себя. Пантила едва не упал, попятившись, но не отступил.
– У них нет вины! – опять закричал он и указал пальцем на связанных. – Гынча не стрелял! Тугыля, Казамай не стреляли!
– А кто стрелял? – лукаво спросил Емельян.
– Ахута Лыгочин! Он стрелял, он всем кричал: давай!
– И где этот Ахута?
– Он сбежал к самоедам! Всё бросил, дочь свою бросил, а сам сбежал!
– Кто его дочь?
– Вон она! Хомани! Её спроси! – Пантила указал на Хомани.
Девчонка стояла у священных нарт возле угла большого дома и в ужасе смотрела на разорение, зажав рот ладонями. На ней был полосатый халат, подаренный Ходжой Касымом.
– Девку возьмите, – приказал Емельян служилым. – И этого тоже, – он хладнокровно кивнул на Пантилу. – Ответят в Тобольске.
Ванька Чумеров и Сафон Дерюга тотчас умело заломили руки Пантиле, а Николка Летёмин побежал к Хомани и цапнул её за волосы.
Часть третья
Вера или воля
Глава 1
Христос в темнице
На Покров день приходились зазимки – землю покрывал первый снег, и жизнь перевёрстывалась с лета на зиму. Хозяева меняли армяки на зипуны, а телеги на сани; по скотным дворам забивали скотину – мясо уже можно было положить в погреба на лёд. В Тобольске служилым выдавали жалованье за год и проводили ярмарку, на которой продавали рожь, овёс, муку, сено, рыбу, убоину, кедровые орехи, живицу, дёготь, мочёную и квашеную ягоду, грибы, хлеб, пиво, травяные сборы, веники и птицу – живую и битую.
На Троицкой площади ставили балаганы, крытые ларьки и прилавки, а то и просто торговали с возов. Толпа гомонила: здесь ругались и смеялись, врали и клялись, хватали за рукава и расхваливали товар. По Прямскому взвозу тянулась бесконечная вереница саней. В чистом, как проточная вода, небе звенели колокола Софии. Ударять по рукам о сделках и божиться на честность мужики ходили в базарную Троицкую церковь, огороженную невысоким заборчиком, чтобы торгующие в раже не выперли на паперть.
Новицкий проталкивался сквозь сутолоку, придерживая треуголку. Он шёл к Ремезовым и за отворотом камзола нёс священное остяцкое покрывало уламу – подарок Хомани для Айкони. Пора было передать его. Но Григория Ильича почему-то обдавало лёгким страхом, словно холодными брызгами. Страшно было увидеть Айкони, ведь опять захолонёт сердце. И страшно было того, что случится потом. Сейчас вроде хмуро на душе, одиноко, но всё же спокойно, а потом начнётся что-то неудержимое. Он это чувствовал. И Новицкий свернул к Троицкой церкви – пусть бог ему поможет.
Народу в храме оказалось немного, но среди молящихся, чуть в стороне, Григорий Ильич заметил митрополита Иоанна и двух монахов. Наверное, владыка зашёл проверить, как здесь готовятся к вечерней литургии. Однако сейчас, тяжело опираясь на посох, Иоанн пристально рассматривал «Христа в темнице». Этот Христос был установлен в правом приделе храма.
Такого в церквях Малороссии не было, «Христов в темницах» Новицкий увидел только в Сибири. «Темница» – узорный деревянный домик с дверкой. За дверкой внутри сидел Иисус, вырезанный из дерева в величину человека. Его терновый венец был сделан из настоящей ржавой проволоки. Иисус скорбно склонял голову; левую руку он положил на колено, а правой рукой прикасается к щеке, словно пригорюнился от грехов людских. Но пугала не «темница», а потрясённое, словно обрушенное лицо Иисуса с высокими скулами и раскосыми глазами: это был не иудей, а вогул или остяк.
«Христов в темницах» со странным упорством творили инородцы-новокрещены. Сибирские митрополиты скрепя сердце разрешали брать этих истуканов в храмы, но велели ставить их где-нибудь сбоку, не на виду. И Троицкая церковь Тобольска тоже никак не могла обойтись без «Христа в темнице». Инородцы приходили на ярмарки Троицкой площади, и для клятв им нужен был свой таёжный Христос поблизости от торга.
Подобные изваяния Григорий Ильич встречал у поляков в костёлах. Понятно, что это было язычество католиков. Христос, Богоматерь и святые есть воплощение света, и они не могут отбрасывать тень, как отбрасывают тень изваяния, поэтому их изображают лишь на плоскости – на иконе.
– Цэ выдол, вотче, – негромко сказал Новицкий владыке. – Выстукан.
– Этот Христос не божий свет, Гриша, а боль человеческая, – ответил Иоанн. – Человек рождается в страдании, и душа рождается в страдании.
Иоанн давно уже слышал зов «Христа в темнице» из Троицкой церкви. Едва владыка впервые увидел этого Христа, так сразу и почувствовал его притяжение, и потом уже не мог просто проехать мимо Троицкой церкви – непременно надо было зайти и поклониться. Суеверие – болезнь души, а темница – болезнь судьбы. Иоанн знал, что его душа тоже больна, – больна страхом перед властителями, и судьба его больна ссылкой в Сибирь, где ему не место. Потому и звал его из «темницы» троицкий Христос. Звал утешить.
