– А явления святых? – упорствовал Иоанн.
– Ты как не в Тобольске живёшь, владыка, – раздосадовался Ремезов. – Над Казачьим взвозом у Орловской башни твоего двора какая церковь стоит?
– Никольская.
– А почему она Никольская? На сём месте Ермаку явился сам Никола Можай и повелел держать пост, покаяться и причаститься, ибо он скоро погибнет. Ермак знал, что на устье Вагая его ждёт смерть, и всё равно пошёл туда, потому что покорился воле божьей, как Борис и Глеб покорились.
Татары Вагайского острожка рассказывали Семёну Ульяновичу, что в том бою на устье Вагая хитрый Кучумов воин Кучугай свернул из бересты трубу и принялся кричать в воду: «Ермак! Ермак!». Ермак подумал, что это его господь зовёт, как Никола Можай предвещал, и снял железный шелом, чтобы лучше слышать, – тут татарская стрела и вонзилась ему в висок.
– Знаю, о чём ты сейчас вспомнишь, владыка, – продолжил Ремезов. – Вспомнишь, что святому нетленность нужна и чудеса на могиле. И это было.
Тело Ермака на дне Иртыша случайно зацепил рыбацкой сетью татарин Яныш Бегишев из Епанчинских юрт. Мурза Кайдаул приказал положить найденное тело на помост, и оно шесть недель лежало под солнцем, но не подверглось распаду. Все татарские мурзы и князьки приехали в Епанчин, чтобы посмотреть на поверженного батыра, и даже сам Кучум приехал. Татары вонзали в тело Ермака ножи и копья, а тело точило кровь, как живое. Из капель той крови выросли цветки жарки, и жарок теперь горит среди таёжных трав по всей Сибири. Татары погребли Ермака на священном Баишевском кладбище, где под бревенчатой астаной лежал их великий шейх Хаким-ата. В Родительский день и поныне татары видят над могилой Ермака огненный столп, а по субботам – горящую свечу. Земля с той могилы целебная. Но долгие годы татары скрывали от русских место, где похоронен Ермак, пока эту тайну не открыл народу Ульян Ремезов.
– На всё у тебя ответ заготовлен, – недовольно заметил владыка Иоанн.
– Так давно уже о том размышляю.
– Я тебе честно скажу, Семён Ульянович, – устало заговорил владыка. – Вот глянь сам на святыню Абалакскую… С ней всё ясно, как день. Кротко, смиренно, человеколюбиво. Во всём – благолепие и тишина божья. А Ермак твой – мятежный. Не быть ему святым.
Семён Ульянович не ответил. Не полез в спор, вопреки обыкновению. То же самое ему давно уже объясняли и митрополит Филофей, и митрополит Игнатий. В глубине души Семён Ульянович знал, что Иоанн тоже откажет. Значит, не пришло ещё время Ермака. Семён Ульянович не сомневался, что оно придёт, – но, увы, не на его веку. Он же сам с горечью и верой написал об этом в завершении своей «Истории Сибирской»: «Ясной речи я пока не стяжал, и сии двери открываю ещё ключом железным, но отыщется и ключ золотой для пользы народа и на радость всем, кто жаждет правды».
Санный обоз мчался по ледяной дороге Иртыша. Свистели полозья, комья снега летели из-под конских копыт, клубились вихри снежной пыли. Чистое солнце ярко пылало в гладкой и стылой синеве зимнего неба, словно округло омытое лампадным маслом. На сизых крутоярах проплывали мимо грозные ельники, запорошённые крещенскими вьюгами. Над обозом сияло золото хоругвей, и свободно вились их весёлые хвосты. В стремительном и слаженном движении коней и саней было что-то победное, торжествующее и литургическое. Русские люди ехали по Сибири.
Глава 5
Глаза Чигирь-звезды
Они были воровками, блудницами, поджигательницами и убийцами. Их должны были сгноить в острогах, запороть, закопать живьём или повесить, но у России имелась Сибирь, и баб отправляли туда, за Каменный Пояс: пущай по бабской природе множат род человеческий, авось детьми искупят свои грехи. На них даже оковы не надевали – баба в оковах не дойдёт.
В этой ссыльной команде брели три десятка баб. Охраняли их шестеро служилых, и шестеро обозных ехали позади на санях. Команда притащилась с Тобола, пересекла Иртыш и вступила в город. Измождённые разбойницы уже притерпелись к позору, не прятали своих лиц, просто тупо смотрели под ноги. Опорки, обледенелые дырявые подолы, мужичьи армяки с заплатами, драные платки, худые рукавицы. Встречные разглядывали преступниц: на какие коварства и злодейства оказались способны такие клячи?
На косом перекрёстке Кобылинской и Етигеровой улиц сцепилась друг с другом пара водовозных саней. Одна бочка от удара лопнула и потекла, и её хозяин, обозлившись, повалил другого водовоза на снег и пинал в бока.
– Куда ты пёр, чума? – орал он. – Кто мне за бочку заплатит?
Мужики не разнимали водовозов, а пытались расцепить тяжёлые сани. Толпа зевак окружила драку. Мальчишки бегали вокруг и вопили:
– Вставай, Ерёмка! Вставай! Дай Михею по зубам!
– Да хватит, Михей! – утихомиривали драчуна бабы. – Убьёшь ведь!
Служилые принялись расталкивать толпу.
– Дай пройти! Дорогу! Дорогу! Чего сгрудились? – надрывались они. – Дурачья не видели? Пропусти команду!
Одна из ссыльных – ещё почти девка, но с угрюмыми глазами вепря – незаметно и быстро окинула взглядом перекрёсток и сделала шаг в сторону. Служилые не заметили. Ссыльная сделала ещё шаг и растворилась в толпе – тихо, как зверь в лесной чаще. Другая баба, что стояла позади беглянки, подождала немного, давая товарке возможность уйти подальше, и нехотя окликнула ближайшего служилого:
– Кузьма, слышь, Алёна в народ нырнула.
Алёна молча и яростно пробивалась через толпу, протискивалась боком, решительно отталкивала людей и, наконец, вырвалась на простор улицы. Она побежала вдоль заплота, по-женски расставив руки и наклоняясь вперёд, как курица. Затрещал подол, прорванный острым коленом. Заснеженная грязная улица показалась беглянке бесконечной, как пытка на дыбе.
Алёна не рассчитывала свой побег, она просто увидела просвет в судьбе и кинулась в него без колебаний. С тех пор, как поймали, жизнь протащила её по многим городам севера: Олонец, Вологда, Устюг, Вятка, Соликамск, Верхотурье… Она знала, что в любом большом городе есть углы, затянутые паутиной; есть убежища – притоны, корчмы и торговые бани; есть тайные норы – смрадные, но уже привычные. Надо лишь найти такую нору, а она найдёт. Что с ней там сделают? Да ничего не сделают. Прикажут парить купцов или задирать подол перед звероловом, разжившимся деньгой, но её уже немало насиловали солдаты, тюремщики и служилые, и мужская похоть давно не страшила: Алёна притерпелась к ней, как лошадь к хлысту хозяина.
– Стой, сучка! Стой! – закричали сзади. – Хватай её!
Но встречные не бросались на беглянку, а шарахались от неё.
Алёна завернула в проулок и увидела в сугробе обломок оглобли. Она схватила эту палку, встала за угол и плотно прижалась спиной к заплоту, обеими руками держа своё орудие на отлёте. Служилый выбежал из-за угла, и Алёна со всей силой ударила его поперёк груди. Служилый охнул, раскрыв рот, и, захрипев, сел в снег. Из-за угла выскочил другой преследователь, и Алёна тотчас сбила его с ног ударом по уху – шапка покатилась по дороге.
