У крыльца стояла бочка с водой для домашних нужд. Воду запаяло сизым льдом. Семён Ульянович ударил кулаком, разбивая лёд, и толкнул в чёрную воду скомканный кафтан. Напяливая мокрую, отяжелевшую одёжу, Ремезов со всех ног побежал к крыльцу мастерской.
Горницу мастерской ярко освещал пожар. Огонь, извиваясь, струился по стенкам поставцов, по рёбрам полок. В пламени сурово темнели кожаные переплёты книг, больших и малых, толстых и тонких. Было жарко, будто в печи, воздух уже выгорел, и горло Ремезова заткнуло раскалённым кляпом. Семён Ульянович, не выбирая, кинулся к ближайшему поставцу и, обжигаясь, навалил себе беремя книг. Сквозь пожар он словно почувствовал чей-то взгляд и обернулся. Это в киоте погибал старинный образ Иоанна-евангелиста. Икона досталась Семёну Ульяновичу от деда Мосея, а деду сей образ освятил сам патриарх Филарет. Семён Ульянович тайно верил, что Иоанн, святой книжник, помогает ему, Семёну, книжнику грешному.
– Прости, отче, что не тебя! – без голоса отчаянно просипел Семён Ульянович иконе и с охапкой книг ломанулся к выходу.
В дверях мастерской он едва не столкнулся с сыном Семёном, который побежал за книгами вслед за отцом. Семён нырнул в горящую мастерскую, а Семён Ульянович ссыпался по ступенькам крыльца и вывалил книги в снег.
На подворье распоряжался Леонтий – быстро и уверенно, как в бою.
– Федюнька! – крикнул он младшему сыну. – Стрелой лети к Троицкой, пусть сторож бьёт набат!
Федюне было всего семь лет. Он бросился в калитку, мелькая пятками.
– Лёнька, растворяй ворота!
В ворота повалит народ, который прибежит на помощь. Ворота надо откопать от выпавшего за ночь снега. Девятилетний Лёнька схватил лопату.
– Варвара, Лёшка, выводите скотину!
Лёшке было одиннадцать. Вместе с матерью он справится. Надо спасать и коров, и лошадей, и заполошных кур, если удастся. Гуня, почуяв беду, испуганно заржала за створкой стойла, потом замычали коровы.
– Мария, книги оттаскивай!
Вынесенные из мастерской книги Семён Ульянович и Семён-младший бросали прямо в снег у крыльца. Горячие после огня, книги мокли; впотьмах их топтали. Маша выволокла из подклета дерюгу и принялась перетаскивать на неё книги, складывая общую кучу; Маша была в разлетевшейся душегрее, платок её сбился, волосы торчали во все стороны. Она вертелась под ногами отца и братьев, собирая со снега даже разорванные листы.
– Петька, освобождай амбары!
Петьке было уже шестнадцать, считай, совсем мужик: он мог в одиночку взгромоздить на загривок двухпудовый мешок с хлебом или овсом.
Сам Леонтий вытащил из-под гульбища лестницу, приставил к крыше дома и полез наверх с вилами и топором в руках. Скоро кровля мастерской прогорит и провалится; сруб мастерской превратится в пылающую трубу, которая начнёт стрелять вверх горящими досками и головнями; огненный мусор посыплется на соседние крыши, растопит снег и подожжёт тесины. Коровник, сеновал, баня, амбары, службы – бог с ними, пусть занимаются огнём, но домину надо сберечь: без жилого дома Ремезовы – не род, а нищеброды. Леонтий готовился вилами сбрасывать со скатов упавшие угли. Это было самое опасное дело: сверзишься – сломишь шею.
Неподалёку наконец-то забил колокол – Федюнька поднял церковного сторожа. Колокол грозно и требовательно загудел над снеговыми шапками домов, созывая тоболяков на подмогу Ремезовым. Старый сторож Егорыч метался на колокольне Троицкой церкви, раскачивая верёвкой грузный колокольный язык; заиндевелая медная броня колокола взрывалась тяжким звоном и окутывалась дрожащей дымкой стрясённой ледяной пыли.
А в опустевшей горнице дома Ремезовых Митрофановна заботливо одевала Танюшку – четырёхлетнюю дочку Семёна. Сонная девочка тёрла кулачками глазёнки, собираясь разреветься, а Митрофановна ласково – чтобы не испугать внучку – приговаривала:
– Погуляет у нас Танюшенька, на звёздочки синенькие полюбуется…
Закутанную как куклу девочку Митрофановна подтолкнула к двери, а сама, кряхтя, полезла в киот. Она заранее расстелила на столе полотенце, и теперь бережно переложила на него образа из киота, обернула стопку икон концами полотенца и сунула под мышку. Теперь можно было покинуть дом.
Епифания безучастно сидела за печью и глядела в багровеющее окошко.
– И ты выходила бы, дева, – сказала ей Митрофановна. – Не отстоят наши мужики избу – сгоришь.
Епифания молча встала и потянула с гвоздя свой платок.
По тёмным, заснеженным улицам к дому Ремезовых отовсюду спешили люди. Мужики и парни на бегу размахивали баграми и топорами. Бабы несли запасные зипуны для погорельцев и на коромыслах – вёдра с водой: хоть немного, а подмога. Самые сноровистые хозяева ехали на санях. За всеми заплотами лаяли растревоженные собаки. Во всех домах в окнах разгорались огоньки лучин. Набат перекатывался над крышами.
Карп Изотыч Бибиков, уже пару лет не влезавший в седло, еле вполз на кобылу и поскакал на пристань. Хоть губернатор и попёр его от дел, Бибиков всё равно командовал пожарной артелью Тобольска. На пристанях под надзором тамошних сторожей артель держала десяток саней с бочками. Зимой бочки стояли порожними, и сейчас артельные водоливы торопливо заливали их из прорубей, а артельные возчики впрягали в сани лошадей. На Софийском дворе, в Знаменском монастыре и в девичьей обители тоже зазвучали колокола: пономари сзывали насельников на внеурочный молебен об усмирении огня и бережении града Тоболеска. Нехорошее оживление охватило поганую тёмную слободку торговых бань: воры и всякое отребье натягивали сапоги и подпоясывались, рассчитывая поживиться. Служилые на Драгунском подворье, торопливо опохмелившись, седлали коней: им должно блюсти порядок при бедствии. Пожар расшевелил весь город.
Люди вбегали в раскрытые ворота подворья Ремезовых: кто-то хватал корову за рога, кто-то в амбаре закидывал на спину мешок, кто-то сгребал в охапку курицу, кто-то катил бочонок, кто-то волок хомут с упряжью. Чужие ноги затопали по ступеням крыльца: из горницы выносили сундуки, утварь, всё что попало – бутылку с постным маслом, решётку от кросн, противень с недоеденным пирогом, укладку со смёртной одёжей Митрофановны, узел с приданым Маши, зыбку, сапожные колодки Леонтия, точильный круг, свёрток рядна, подушки. На улице у ворот собралась толпа, и все вещи распихивали зевакам по рукам – кому что попадёт. И все на улице знали, что никто ничего не присвоит, ни единого лоскутка. Грех брать у погорельцев.
А Семён Ульянович, Семён-младший, Петька и Володька Легостаев с Етигеровой улицы всё бегали в мастерскую, выдёргивая из пламени по книге – по две. Семён Ульянович уже не помнил себя, охваченный безумием и гневом. Это его сокровища, его вивлиофика, его святая Либерея!.. У него обгорели штанины и опалилась борода, а кафтан от жара высох скорлупой. Дышать в пекле мастерской было нечем. Семён Ульянович хватил ртом жара, и дух его замер. Ремезов еле выбрел на крыльцо и зашатался, теряя сознание. Проломив перила, он рухнул вниз, на снег. Маша завопила и кинулась к отцу.
