– Блин, как подумал, что сейчас Юлину бабку встретим, так внутри аж похолодело все, – говорит Китаец.
– Так она позже тут ползает обычно, – отвечает Жмен. – У них там часов в пять сборище. Ну или служба, или как там они это называют…
– Мне и так Алина-Адреналина мозги порвала на немецкий крест… Что-то рассказывала про то, как она на Майдан ездила погулять, а ее заглючило – типа вокруг костры и людей убивают…
Жмен ржет.
– По ходу захавала чего-то не того и попала в Средние века…
– Чего? Что за служба? – спрашиваю я, глядя, как лунный свет проникает сквозь листву, и в его бледных, пронзающих темень рукавах клубится пыль и мерцают серебряные нити паутины.
– Ты чего, Карась… Она ж эта, как их там… Свидетель Иеговы, или адвентист, что-то типа того, – говорит Китаец.
– Ага. Она что, к тебе ни разу не приходила парить журнальчики «Сторожевая башня» и «Пробудись»? – подхватывает Жмен.
– Неа.
– Я как раз их сегодня для растопки принес. Целую пачку, – говорит Китаец, и мы смеемся.
Нельзя сказать, что у меня в голове прям все берет и вмиг замыкается в цепь. Нет, просто появляется какой-то отдаленный, неясный намек. Но я знаю, с кем нужно поговорить, чтобы все проверить. И совершенно не представляю, что буду делать, если догадка окажется верна.
Просыпаюсь поздно. Юлина сестра, наверное, уже на работе, а мне нужно ей позвонить. Набираю номер. Гудки, гудки…
– Алло?
– Э-э…Таня?
Имя не сразу всплывает в памяти.
– Да. Мишка, ты?
– Он самый.
– Мне тут на работу надо бежать, так что…
– Слушай, поговорить надо.
– До вечера не терпит?
– Лучше сейчас.
– Ладно. Подгребай к нам, я еще минут пятнадцать собираться буду точно.
Пулей вылетаю из парадного и несусь к Юлиному дому, распугивая стайку разноцветных котов, отогревающихся на тротуаре. Подлетаю к двери Юлиного подъезда. Код давно врезался в память: 960. Я ничего не вспомнил насчет шестидесятого года и прописал его в памяти как «год перед полетом Гагарина». Взлетаю по лестнице, звоню в дверь.
Вообще-то я не особенно знаю Юлькину сестру. Во-первых, нам с ней общаться было, по сути, незачем, а во-вторых, я и Юлю-то по-настоящему узнать не успел, не то что сестру. Так что у нас, что называется, шапочное знакомство. Это хорошо – меньше расшаркиваний, больше дела.
– О, привет. Заходи, я тут… – говорит Таня, плечом прижимая к уху телефон, и пытается запихнуть ногу в туфлю на каблуке.
На Таню наматывается телефонный провод, она задевает вешалку с куртками, обваливает их на пол, ругается и тут же говорит в трубку: «Нет, я не тебе».
Жду, пока хаос обретет хоть какую-то структуру. Смотрю на ее лицо, похожее на Юлино, но словно поистрепавшееся, как корешок старой книги. Пытаюсь вспомнить, сколько ей лет. Что-то вроде тридцати, кажется.
– Извини, – говорит Таня, отделавшись от телефонной трубки и торопливо обуваясь. – Так что ты хотел… О чем…
Я быстро вываливаю на нее все свои мысли – о Юле, ее болезни, бабушке и «свидетелях Иеговы». И историю Вадима Эдуардовича о тех же «свидетелях».
Танины руки, сражающиеся с обувью – судя по лейкопластырю на стопах, туфли новые и неразношенные, – вдруг на миг замирают, а потом продолжают возню с застежками. Лицо скрыто волосами. Наконец она медленно, будто прощупывая каждое слово, говорит:
– Слушай, мы же уже как-то прожили это. В смысле дальше живем… Бывает херово, конечно, но… Жизнь дальше идет, да?
В этом вот «да?» я слышу мольбу: «Не продолжай. Не настаивай. Не береди, не сыпь соль, не расковыривай».
Я качаю головой:
– Мне нужно знать. Я… я не знаю, как буду, если не узнаю…
Мы вместе выходим на улицу и идем к остановке. Таня достает сигареты, я подношу зажигалку. Она затягивается так глубоко, что кажется, половина тонкой «зубочистки» с розовым фильтром сразу осыпается пеплом. Она снова пытается отбиться, я опять давлю. Наконец, когда мы выходим через арку к проспекту – цоканье каблуков гулко рикошетит от сводов, – Таня замирает и вздыхает:
– Ладно. Что ты хочешь знать? Насчет этого ее иеговизма? Да, она нас им травила жестко. Причем Юльку сильнее. У них там какой-то очень радикальный пастор, он им типа вообще запрещает ходить к врачам, в больницы, мол, это все от Сатаны и все такое… Ну она Юле этим в башку и долбила. Чуть что, грозилась вообще из дома выгнать, если та в поликлинику хоть ногой ступит. Всякими там настойками поила, отварами и прочей херней. Я Юльке, когда у нее начались эти боли в груди, говорила, мол, забей на это, а она мне, мол, нет. Не хочу ее расстраивать. Она, мол, столько для нас всего сделала… Не то чтобы Юлька в этот бред верила, нет конечно, но она такая… Хорошая была, знаешь… Ну и…
Таня еще что-то говорит, но я ее не слушаю. Прошу у нее сигарету, отрываю фильтр и затягиваюсь. Дым горячий.
А мысли вдруг становятся очень, очень холодными.
18
Целый день я шатаюсь по лесу и Выставке, пиная мусор, каштаны и сухие листья, и не отрываю взгляд от земли. Вернее, иногда это земля, иногда асфальт, или бетонные квадратики, или трава… Правда, я редко замечаю, когда одно сменяется другим: в голове мысли скрежещут, как лифт в шахте. Работают. Все продумывают.
Составляют план.
У меня нет никакой, даже самой маленькой, невесомой тени сомнения. И нет страха. Мне все равно, что будет после того, как я сделаю то, что задумал. Плевать. Я уже не боюсь.
Говорят, есть такое состояние – аффект. Когда человек буйный, безумный, полон ярости и гнева, они жгут его изнутри. Тогда он невменяем и может сделать что-то ужасное.
У меня все с точностью до наоборот. Ненависть похожа на иней, покрывающий мысли тонким слоем. Я очень спокоен. Слишком спокоен. Это похоже на спокойствие мертвецов, которых я видел в маминой больнице.
В состоянии аффекта человек вроде бы тонет в эмоциях, теряет способность мыслить рационально.
О нет, это не про меня. Я как раз предельно рационален. До покалывания в кончиках пальцев.
Сквозь этот охвативший меня ледниковый период пробивается только один вопрос, сменивший тот, что терзал меня раньше: как она могла оказаться такой? Она ведь была такой… такой свободной, такой дикой, такой самой по себе… Такой настоящей… А теперь оказывается, она не хотела расстраивать эту… эту…
Ненависть на миг слепит, как будто посмотрел прямо на солнце. Потом это проходит.
Значит, Юля была и такой. Значит, она была не только такой, какой я ее знал. Или думал, что знал. Какой я ее видел. Мысль, что я знал ее не всю, не полностью, не до самого дальнего закоулка души, вызывает очень странное чувство. От него скручивает еще сильнее, чем раньше. Примерно как с отцом, когда я понял, что многого уже не узнаю. Никогда. Так же и с Юлей. Как будто целый неизведанный континент, целый непознанный мир ушел на дно, навеки скрылся в пучине по вине какого-то катаклизма или дикого, безжалостного божества…
