Тогда ты протягиваешь к нему дрожащую руку, заранее ужасаясь тому, что почувствуешь, и тем не менее тебе страшно хочется узнать, какова его кожа на ощупь. А что, если дотронешься и он рассыплется в пыль? Ты проводишь пальцами по его лбу, он шероховатый и влажный, как наждачная бумага под слоем воды.
– Ты меня помнишь?
– Тебе здесь нельзя, – еле слышно произносит Саул Эванс. Глаза по-прежнему закрыты; видеть он тебя не может, и, однако, ты знаешь – он видит. – Ты должна сойти со скал. Скоро прилив.
Ты не знаешь, что сказать. Да и откуда знать? Ведь ты отвечала ему так давно, много лет назад.
Теперь становится слышен всепоглощающий шум какого-то механизма внизу, мелькают и вращаются странные орбиты, и еще этот свет, этот невозможный светящийся цветок, он начинает колебаться, меняться, превращаться во что-то другое.
Его глаза распахиваются, они кажутся белыми в темноте. Он совсем не изменился за эти тридцать лет, ничуть не состарился, и тебе снова девять, и свет снизу поднимается прямо к тебе, быстро летит по ступенькам, и откуда-то сверху, из башни, доносится отдаленное и раскатистое эхо крика Уитби, словно он кричит за вас обоих.
0004: Смотритель маяка
Броненосцы разрушают сад, но применять яд как-то не хочется. Надо бы подрезать кусты морского винограда. К завтрашнему дню составлю список неотложных дел. Пожар на острове Невезения, но не сильный, и о нем уже доложено. Мною замечены: альбатрос, крачка (точно не определил, что за разновидность), рыжая рысь (выглядывала из пальмовых зарослей к востоку отсюда, до смерти напугала велосипедиста), один из видов мухоловки, группа дельфинов, что направлялась к востоку просто с бешеной скоростью, словно преследовали косяк кефали в морской траве на мелководье.
Тела тоже могут служить маяками, Саул это знал. Башня на берегу была неподвижным маяком, предназначенным для неподвижной задачи, люди же перемещаются. И все же в движении своем люди испускают свет, сияют за многие мили, служа предупреждением, приглашением или просто статичным сигналом. Люди раскрываются, становятся яркими или же темнеют. А порой обращают свой свет вовнутрь, и ты перестаешь его видеть, потому что у них не остается другого выхода.
– Все это чушь собачья, – заметил Чарли ночью, когда после секса Саул высказал кое-какие свои соображения по этому поводу. – И не вздумай становиться поэтом!
В кои-то веки Саул уговорил Чарли прийти к нему на маяк – событие редкостное, поскольку Чарли был и пуглив, и задирист одновременно. В детстве его лупил отец, потом вышвырнул из дома, с тех пор прошло двадцать лет, но он из свой раковины так до конца и не вышел. Так что это можно было считать робким шагом вперед, и Саул радовался, чувствуя, что в его обществе друг чувствует себя в относительной безопасности.
– Идею подсказала одна из проповедей отца. Лучшая в его жизни. – Саул осторожно согнул руку, пытаясь понять, чувствует ли дискомфорт после той истории с растением. Все вроде бы нормально.
– Скучаешь по своему старому делу? Ну когда был проповедником? – спросил Чарли.
– Нет, все еще соображаю, на что нацелилась эта «Бригада легковесов». – Они по-прежнему вызывали у него смутное, но настойчивое чувство тревоги. Что они такое тут затеяли, чего он не видит?..
– А-а, эти, да? – протянул Чарли с зевком и перевернулся на спину. – Никак не можешь оставить этих бригадных в покое, верно? Они просто банда долбаных психов. Да и ты, кстати, тоже. – Но произнес он это с любовью.
Позже, уже засыпая, Чарли пробормотал:
– Не так уж и глупо. Ну, та штука о маяке. Неплохая мыслишка. Вполне возможно.
Возможно. Саул все еще с трудом понимал, когда Чарли говорил искренне, а когда нет. Иногда их постельная жизнь казалась ему таинственной, существующей вне всякой связи с жизнью снаружи, в большом мире.
Да, порой другие люди делились с тобой своим светом, и порой он был еле заметен, слабый, мерцающий, видно, от того, что другим не было до них дела. От того, что они отдали тебе слишком много и для самих ничего не осталось.
К концу своей службы в церкви он чувствовал себя маяком, у которого истощился весь свет, осталось лишь слабое мерцание в глубине сердца. И слова выходили у него изо рта, и было совсем не важно, доносят ли они свет до его прихожан – все равно они просто смотрели на него, но не слушали. Возможно, был свой плюс в том, что его службы являли собой довольно пеструю смесь, привлекая и хиппи, и пуритан, потому что он зачитывал отрывки из Старого Завета, был не чужд идей деизма
[6], а в доме отца имелись и книги по эзотерике. Этого отец не планировал: его книжные полки направили Саула на пути, куда сам он предпочел бы сына не пускать. Впрочем, отцовская библиотека всегда была куда либеральнее, чем сам старик.
Потрясение, которое испытал Саул, перестав быть центром внимания, исчезнув долой с глаз людских, временами сказывалось до сих пор, причем наступали эти моменты неожиданно. Но никакой драмы в том, что его приход на севере перестал существовать, он не видел, как и не считал это шокирующим откровением, наказанием за то, что проповедовал и молился об одном, а думал совсем о другом. Довольно долгое время он ошибочно принимал это противоречие за воплощение чувства вины за свои грехи, как реальные, так и воображаемые. И вот в один ужасный день он вдруг осознал, что подвели и предали его страсти, что он сам стал посланием.
Когда Саул проснулся, Чарли уже ушел, не оставив даже записки. Но записка могла показаться проявлением сентиментальности, а Чарли бы того рода маяком, который никогда бы не позволил себе светиться подобным образом.
Днем он увидел Глорию, идущую по пляжу, махнул ей рукой, но не был уверен, что она его заметила – ровно до тех пор, пока девочка не свернула и не направилась к нему нарочито неспешным шагом. Он знал, что она бы не позволила себе показать, что ей хочется пообщаться с ним. Вероятно, это было против каких-то девчачьих правил поведения.
Он закапывал ямки, которые прорыли в саду броненосцы, подкапывавшиеся под корни растений. Ямки, сохранившие форму их мордочек, его развеселили – он даже сам не понял почему. Но от простой физической работы ему всегда становилось весело без видимых на то причин. Грела и еще одна мысль – близнецы, Генри и Сьюзен, что-то сегодня припозднились.
Утро выдалось серенькое, а вот день обещал стать чудесным. Море сверкало и переливалось аквамариновыми оттенками, вода была прозрачна, на глубине виднелись тени водорослей. На самом краю бесшовного ярко-голубого неба белел след, оставленный аэропланом, как бы демонстрируя полное пренебрежение к обитателям этого пустынного побережья. Ближе к дому находились скалы, испещренные скользким белым пометом бакланов, – на них он постарался не смотреть.
