Лицо дочери самурая снова было гладким и чистым. Уродливые, похожие на коросту шрамы исчезли без следа.
Акио Такухати прочел письмо, скомкал и сжег его. Прошел по комнате, усмиряя рвущееся из груди бешенство.
Сукин сын Ясуката снова его обставил.
Стоило прислушаться к словам отца раньше. Не важно, что армия была обескровлена и разбита. Оставшихся самураев — усталых, злых, вернувшихся с поражением и встретивших дома лишь презрение, — хватило бы, чтобы занять портовую Идогаму и двинуться на столицу.
Время упущено. Пока Акио выжидал и тискал девчонок в глуши, ублюдок Ясуката взял заложников.
Хитоми… Если сёгун сделает с ней хоть что-то, смерть покажется ему желанным избавлением от мук бытия. Акио об этом позаботится.
Генерал снова прошелся, перебирая мысленно имена и лица верных ему людей. Достаточно. Пока достаточно, чтобы разжечь пожар.
Вот только, пока в столице «гостят» у сёгуна отец Акио, его младшая сестра и брат, опальный генерал будет сидеть на месте и покорно выполнять волю военачальника.
Семья… Желчный больной старик. Худенькая девочка, смотрящая на старшего брата снизу вверх восхищенными глазами, и избалованный мальчишка, мечтающий однажды превзойти блистательного генерала.
Поднять восстание сейчас — подписать им смертный приговор.
Ладно отец, ему и так немного осталось. Нобу тоже взрослый мужчина — скоро двадцать. Парню полезно будет походить на привязи у сёгуна, брат дерзок не по годам и не знает своего места. Никто не занимался воспитанием мальчишки. Годы, пока Нобу взрослел, Акио провел в армии, а отцу было плевать на смеска от наложницы.
Но Хитоми… При мысли, что сестра находится во власти Ясукаты, опальному генералу хотелось плюнуть на возможную ловушку и лететь, мчаться в столицу с той скоростью, которую только способен развить фэнхун.
И пусть будет война, если сёгун хочет войны.
Отца Акио не любил. Когда речь заходила о родительской любви, он вспоминал мать — маленькую усталую женщину с потухшими глазами, задавленную придирками и издевательствами со стороны супруга. Она сгорела от лихорадки, когда ему было пять. В тот день, кажется, даймё впервые вспомнил о первенце. Осмотрел щуплого зареванного мальчишку, скривил губы: «И это Такухати?» А потом отправил к сыну десяток учителей. Фехтование, языки, каллиграфия, стратегия… Наследник должен был знать все это и много больше.
С тех пор Акио ни разу не слышал от отца слов одобрения. В лучшем случае ему доставалась кривая ухмылка и сдержанное: «Годится». В юности он мечтал однажды все же заслужить отцовскую любовь. Истязал себя тренировками, лишь бы стать лучшим…
Но раз за разом натыкался на презрение и недовольство, пока любовь не переродилась в ненависть. Тень этой ненависти Акио перенес на родной Эссо — суровый, терзаемый бурями и ледяными штормами.
Покинув дом в шестнадцать, Акио вернулся лишь пять лет спустя. И первым, кто встретил его на подходе к родному имению, была черноглазая малышка с забавными хвостиками, которая задрала голову, смерила рослого незнакомца восхищенным взглядом и спросила с прямотой и наивностью ребенка:
— Ты мой сильный старший братик?
Он поморщился от этой наглости незнакомой малявки.
— Сомневаюсь. Ты кто?
Девочка поклонилась, отчего хвостики на ее голове смешно подпрыгнули:
— Хитоми Такухати, ани-сан.
— Явился! — скривился язвительный старик, в котором Акио с удивлением узнал несгибаемого даймё. — Вспомнил о нас. И шести лет не прошло. И что же — думаешь, ты все еще наследник? Все еще нужен мне?
Старческий голос дрогнул, темно-синие глаза блеснули влагой, и в тот момент Акио понял, что да — нужен. Он нужен этому злому и желчному человеку, который знает лишь один способ проявить заботу — обругать, наказать или запретить.
А еще Акио понял, что все прошло. И ненависть, и любовь, и потребность в признании. Он знал, чего стоит, и отцовское одобрение больше не было ему нужно. Наверное, так приходит зрелость.
Отсутствие любви не мешает испытывать почтение и благодарность к старшему. Акио помнил не только о том, что отец недодал, но и о том, что он сделал для сына.
А Хитоми… Ради младшей сестры высокомерный, не знающий жалости ни к себе, ни к другим генерал, не раздумывая, убил бы любого.
Выступить сейчас — подписать им смертный приговор. Значит, придется затаиться. Выждать. Хотя бы до ханами. Вытащить Хитоми и Нобу, предупредить оставшихся верных людей.
Он сел у столика и начал складывать бумажного журавлика.
— Господин Такухати?
Директор не поднял головы.
— Иди сюда, Мия.
Она прошла, ощущая некоторую неловкость, опустилась рядом и уставилась на его работу, даже не пытаясь скрыть любопытство.
Такухати складывал бумажного журавлика. Его большие сильные руки мелькали с неожиданной ловкостью. Два уже готовых журавлика стояли в ряд на столике. Закончив, он обмакнул кисточку в тушь и принялся выписывать на распахнутых крыльях птицы иероглифы.
Мия следила за ним, затаив дыхание. Раньше ей не доводилось наблюдать, как маг призывает духов-помощников.
— Открой окно, — коротко велел директор.
Едва она отодвинула створку, как за спиной захлопали по воздуху крылья. Мия еле успела отшатнуться. Белая птица с редкими черными перьями в крыльях пронеслась мимо нее и вылетела в окно. Сразу за ней другая. И третья.
— Можно закрывать. Иди сюда.
Ей очень хотелось спросить, куда и зачем он отправил бумажных птиц. Гонцы? Вестники?
Но, взглянув на его мрачно сдвинутые брови, Мия не решилась приставать с глупыми вопросами.
Стоило ей опуститься рядом, как Такухати обхватил ее за талию, принуждая сесть к себе на колени.
— Господин Такухати…
— Что?
Пальцы медленно очертили ушную раковину, скользнули вниз по шее, погладили ключицу.
— Я хотела сказать… по поводу Кумико.
Он раздраженно поморщился:
— Мы уже обсудили это, Мия.
— Я просто хотела сказать спасибо.
Такухати удивился. Мия даже не увидела — кожей ощутила его удивление.
— За что спасибо?
— Вы ведь сняли проклятие… — Еще не договорив, она по его лицу поняла, что нет — не снимал.
— Вот как, — задумчиво сказал директор, — значит, шрам исчез?
Мия не решилась солгать и кивнула. Мысленно она отругала себя за наивность. Что сейчас сделает маг? Неужели наложит новое?
— Может, она не так безнадежна…
— Пожалуйста, — сказала Мия, — простите ее.
— А ты простила, да? — Он криво усмехнулся. — Ты слишком хороша для этого мира, лучшая ученица.
