— Но почему?
Он вгляделся во встревоженные лица наставниц, вздохнул и тяжело уронил:
— Отец умер.
Мия брела вниз по горной тропке, почти ослепнув от слез. Перед глазами стояла увиденная в храме картина. Искаженное страстью лицо мужчины, которому она поверила, ради которого готова была предать и оставить родной край, уехать навстречу неизвестности. И женское тело на нем сверху.
Не было даже боли. Просто внутри все онемело. И только слезы срывались с ресниц и падали, отмечая ее путь.
Стоило ли бежать на встречу? Врать, обманывать, нарушать правила?
Не стоило.
Дурочка! Какая же она дурочка, самханский лазутчик не стоил ни слез, ни терзаний. Подумать только — из-за него Мия презирала себя. Мучилась от стыда и вины, не могла простить своей покорности и своего невольного наслаждения. Не знала, как взглянет ему в лицо при встрече.
А он… в это время…
Предатель!
После того как Такухати сделал с ней это, Мия молчала весь день. Даже наставницы на занятиях отметили необычную вялость девушки. Кумико приставала с расспросами, что случилось. Мия отделывалась коротким «да» и «нет» и мечтала остаться в одиночестве.
В тот вечер и на следующий день она ненавидела себя за удовольствие, которое получила. Ненавидела настолько, что почти мечтала о телесном наказании. Мысленно она представляла, как признается Джину в случившемся, как на лице самханца появляется презрительная улыбка и тот отворачивается от нее, чтобы уйти навсегда.
К вечеру второго дня Мия поняла, что не может так больше. Стены давили, ей хотелось вскочить и закричать. Ей нужно, просто необходимо было обсудить случившееся хоть с кем-то. Она должна была рассказать об этом Джину.
Признаваться любимому человеку в измене тяжело, но лгать — невыносимо. Так же, как невыносимо оставаться в стенах школы, встречать каждый день Такухати и делать вид, что ничего не произошло.
В этот вечер Мия не стала выполнять порученную ей черную работу. Дождалась, пока наставница отойдет, и перелезла через забор.
Пусть снова накажут, но она должна поговорить с Джином.
То, что она увидела в храме, потрясло и ранило девушку. Теперь Мия ощущала себя не только предательницей, но и преданной. Но думать об этом было слишком мучительно, и она просто брела по тропке вниз, оставляя за спиной вольный мир гор.
«Первое и главное правило: любовь — слишком большая роскошь для гейши, — зазвучали в памяти наставления госпожи Оикавы. — Гейша равно восхищается каждым мужчиной, которого принимает, но никого не пускает в свое сердце. Мы дарим мужчинам радость и получаем за это деньги. Только так, а не наоборот, девочки!»
Мия нарушила это правило. И вот к чему все привело…
Она вспомнила иероглиф «предательство», который выпал ей первым на том злополучном гадании. Духи знали будущее. Мия не будет счастлива. Она выполнит предназначение, для которого ее воспитывали и растили. Станет гейшей, вернет долг гильдии.
Солнце уже опускалось за горы, когда Мия механически, почти не замечая, что делает, перелезла через ограду. Добрела до домика. Расстилать футон не было сил, поэтому она просто легла на татами, подтянув ноги к животу. Внутри что-то болело. Болело так, что хотелось завыть в голос.
— Вот ты где! — Дверь с шумом отъехала в сторону. Бледный прямоугольник света упал на пол, чуть рассеяв поселившиеся в домике сумерки, а голос Кумико разрушил скорбное молчание. — Тебя вся школа ищет!
— Что? — Мия повернулась.
— Давай! Вставай немедленно! Ну же! Директор Такухати велел тебя привести!
Имя Такухати отчасти прогнало апатию, но даже вернувшиеся при воспоминании о наказании стыд и робость не смогли до конца растормошить Мию. А Кумико тянула ее за руку и все говорила, говорила над ухом:
— Представляешь, он улетает! Насовсем. У него умер отец, и он теперь даймё Эссо. Даймё, Мия! Представляешь?
— Представляю… — пробормотала Мия.
Во дворе толпились люди. Очень много людей: ученицы, наставницы, слуги. Они расступались перед Кумико и Мией.
А потом подруга вытащила ее на ровную площадку перед загоном фэнхуна. И Мия подумала, что так и не смогла помочь огненной птице обрести свободу.
— Вот! — радостно объявила Кумико, обращаясь к Такухати. — Привела!
— Где ты была, лучшая ученица?
От звука этого голоса Мия вздрогнула и подняла взгляд.
Такухати стоял рядом с огненным летуном. Одетый в белое траурное кимоно с черным кантом. Красивое жесткое лицо казалось еще более мрачным, чем обычно, глаза походили на два куска синего льда, у губ появилась скорбная складка. Порыв холодного зимнего ветра взметнул собранные в хвост волосы.
— Я… — Она осеклась, не зная, что сказать этому человеку. Не понимая, что чувствует к нему. Он пугал и притягивал, будил странные желания.
Он был жестким и даже жестоким, но умел проявлять милосердие и заботу. Он, казалось, пытался поработить, подчинить себе Мию целиком, требовал безусловной покорности, но обещал взамен защиту и покой. Совсем недавно она ненавидела его за то, что он сделал. И вспоминала об этом с трепетом и тайным стыдом.
Все это было слишком сложным для маленькой майко.
— Мне жаль, — тихо сказала Мия, сама не зная, о чем сожалеет. О том, что он улетает? О смерти его отца? О том, что случилось два дня назад?
Он горько усмехнулся:
— Мне тоже. Но мы еще встретимся, лучшая ученица.
Не было прощальных прикосновений. Только несколько скупых слов и один долгий взгляд.
Фэнхун расправил крылья. Пламя в его груди полыхнуло, как маленькое солнце, ослепив на мгновение, порыв ветра рванул полы кимоно, тяжело захлопали крылья. Женщины ахнули и подались назад. Сплетенная из языков пламени птица сорвалась с места, сделала прощальный круг над школой и полетела на северо-восток.
Мия смотрела ей вслед, пока она не превратилась в огненную точку и не растаяла в сумеречных небесах.
Часть третья
ВРЕМЯ САКУРЫ
Глава 1
МИДЗУАГЭ
Мидзуагэ — смешное слово. Рыбаки так называют самый первый улов рыбы, когда выходишь в море еще затемно, закидываешь сети и тянешь их с рассветными лучами.
Еще так называют аукцион, на котором продается невинность будущих гейш. И сам обряд лишения девственности.
— Повернись, — приказала одевавшая Мию служанка. И чуть отступила, чтобы полюбоваться своей работой.
Мия покорно повернулась. В полуоткрытое окно заглядывало закатное солнце, рассыпало по полу весенние зайчики. Ветерок чуть теребил связку подвешенных у рамы колокольчиков, заставляя их позвякивать. В призванном успокаивать и вселять в душу умиротворение звоне Мие послышалось что-то нервное.
