– Я так не думаю.
Бобка глядел прямо и честно.
– Я знаешь, Бобка, что думаю?
– Что?
– Что ты только что мишку от меня спрятал.
Бобка чуть пошевелили пальчиками.
– Я не прятал. Он сам ушел.
На большее у него фантазии, видно, не хватало.
– Куда?
– В картину, – Бобка показал пальцем.
Картину эту нарисовала тетя Вера. Когда еще рисовала. На ней была изображена ваза с маками и васильками.
Таня лишь махнула рукой.
– Ты бы хоть врал по-человечески! – И пригрозила: – Я его найду, ты не думай!
Но Бобка пропустил Танины слова мимо ушей и дернул ее за рукав.
– Чего?
– Тебе письмо, – и он протянул сложенный листок.
– Опять выдумал что-нибудь?
Недоверчиво развернула.
«Дорогая Таня! Когда ты…»
Глава 20
Проснулся Шурка от неласкового толчка. Таня встряхнула его еще раз.
– Тихо, – одними губами предупредила она, забыв про обет молчания. – Бобку не разбуди.
Шурка сонно приподнялся на локте. Посмотрел на часы. Но Таня показала пальцем в другую сторону:
– Она спит.
Горел торшер, вырезая из темной комнаты треугольник света. В нем помещались часть стола, стул и тетя Вера. Но тетю Веру это совсем не беспокоило. Вероятно, она вернулась, когда все уже спали.
Бублик сдавленно то ли заворчал, то ли завыл. Таня шикнула.
Тетя Вера сидела за столом в своем летнем плащике, несмотря на теплую ночь, застегнутом до самого подбородка. Руки ее были сложены на столе, как у прилежной ученицы, а на руках лежала голова с неудобно зажатым ухом. Ноги в туфлях косолапо торчали носками внутрь. Тетя Вера спала.
В темноте опять зарычал Бублик. Шурка погладил пса и поразился: того трясла крупная дрожь. Бублик не сводил глаз с тети Веры.
– Бублик, ты что? – испуганно шепнул Шурка. – Это же тетя Вера!
Нехорошее чувство опять охватило его – как тогда, когда тетя Вера отправляла посылку. Неужто Бублик что-то чует?
Но Таня, похоже, ничего не подозревала.
– Устала, – вздохнула она. – А ты как думал, первая ночная смена в госпитале. Видно, работы было много. Тому таблетки поднеси, тому воды. Давай перетащим ее на диван.
Присев на корточки, Таня сняла с тети Веры туфли. Босые ступни в чулках будто ничего и не почувствовали.
Таня выпрямилась, бережно взяла тетю Веру за плечи. Та откинулась на спинку стула. Веки дрогнули. Но тетя Вера не ожила. Только губы чуть приоткрылись. Таня расстегнула ей ворот плаща. Пальцы осторожно освободили пуговицу за пуговицей до самого низа.
– Шурка, помоги с рукавами.
Шурка взял тети-Верину руку и поразился, какая она тяжелая.
Таня осторожно стала тянуть плащ. Тетя Вера что-то промычала во сне. Полы плаща разъехались. Железистый запах ударил в нос. И Шурка выронил руку.
Рука тети Веры упала вдоль стула – спящая, тяжелая.
Бублик сбросил себя на пол, шерсть у него на спине встала торчком, хвост опал.
Таня прижала край плаща к груди, попятилась с открытым ртом.
Шурка зажмурился. Он бы и вскрикнул, да не мог.
Под плащом у тети Веры и в самом деле был белый медицинский халат, и даже скомканная шапочка медсестры торчала из кармана. Вернее, белым халат был когда-то. Тетя Вера выглядела так, будто упала в бочку с краской или ее окатили краской из ведра. Только это была не краска. Это была кровь. И в госпитале больные не просили принести им воды или таблетку. В госпиталь попадали раненые. Из них вынимали немецкие пули, осколки немецких бомб и снарядов или делали чего-то пострашнее, прежде чем перевязать белым бинтом.
Стало ясно, почему тетя Вера пришла из госпиталя домой застегнутая по самый подбородок. Любой прохожий на ночной улице, завидев ее, завизжал или упал бы в обморок. Даже милиционер, наверно, упал бы.
Но Таня не упала.
– Ложись, Шурка. Нечего смотреть, – сказала она.
А позже, глядя на спящую тетю Веру, пробормотала:
– Не может быть так плохо. У нас же самая сильная в мире армия. Наверно, это кровь пленных фашистов. Они проиграли. Наши перевязали им раны. Вот и все, – и сглотнула.
Одеяло не впускало в окно лунный свет. Шурка лежал, глядя широко раскрытыми глазами вверх. Он пытался расслышать в темноте дыхание – Танино, Бобкино, тети-Верино, Бублика.
– Танька, ты спишь? – позвал он в темноту.
Но услышал только стук своего сердца. Ему казалось, что он лежит на дне бутылки с чернилами.
Железистый запах стоял в комнате и напоминал о том, чего не увидеть глазами.
Шурка зажал нос. Не помогло.
Пятна крови на тетином халате. Кровь была самой настоящей. Оттого что падали бомбы, летели снаряды, взрывались мины. И пули попадали в людей.
Что сказала та женщина с бровями? Самолеты немецкие были у самого города. Они стреляли и кидали бомбы. И никто их не остановил. Где они сейчас? Может, они в эту самую минуту летят над городом и примериваются, куда сбросить бомбы? На их дом, например.
Он вспомнил давнишние пирожки с мясом. Горький комок рванулся из желудка вверх. Шурка задержал дыхание. Желудок унялся. Ерунда, ерунда, не может быть так плохо, правильно сказала Таня.
Но сейчас Таня спала. А он – нет.
Неужели он трус? Нет! Скоро он будет уже далеко. Скоро сразится с немцами. Сразится – и будет ранен. А если тяжело? Если ему вообще оторвет бомбой ноги? Повязки. И пятна крови. Раны. Ранен…
Шурка перевернулся на другой бок.
…Или убит.
Он вскочил. Так темно, что не различить верх и низ, право и лево. Тяжело дыша, он метнулся к окну. Нащупал одеяло, отогнул край. Луна тотчас просунула в щель свой бледный палец, потрогала Шуркины коленки.
Шурка тихо сел. Постепенно дыхание успокоилось, а ноги снова стали теплыми и мягкими, сам он – зыбким, текучим, а темнота – совсем не страшной.
Лунный палец задумчиво трогал вазу на картине за круглый бок. Трогал-трогал – и сдвинул. Дрогнули поникшие маки. Тень мелькнула из-под Шуркиных ресниц и оказалась плюшевой лапой. Лапа высунулась из-за вазы, слепо ощупала пространство перед собой и втянулась обратно. Мишка выставил мордочку, отодвинул лапой свисавшие головки маков. Осмотрел комнату своими разными глазами. Прислушался.
– Ненавижу детей. Мерзкая девчонка.
Мерзкая девчонка дышала ровно. Шурка сидел обмерев.
– Мерзкий мальчишка.
