Все трое обдумали эту мысль. Бобкин взгляд мечтательно поплыл по комнате.
– А вдруг можно есть шкаф?
– Не сочиняй.
В комнате женщины-голубя Шурке ничто не показалось съедобным. По крайней мере, на первый взгляд.
– Одевайся, – велела Таня. – Бублика все равно надо вывести.
Услышав свое имя, Бублик затряс хвостом. Но с кровати не слез. И опять Шурка поразился: да что это с ним? Казалось, пес стареет не по дням, а по часам.
– Холодно, – протянул Шурка вслед за Бобкой.
– Ерунда, – Таня распахнула шкаф. – Вон тут сколько всего. – И с удовольствием добавила: – За это тетя Вера нас точно убьет.
Из шкафа пахло шариками от моли. Таня начала выбрасывать добычу – кувыркающихся шерстяных птиц. Бухнула на пол один за одним резиновые боты – большие, как лодки. Кинула Шурке прямо на вешалке пиджак. Пиджак был длинный, просторный. Его пришлось перепоясать пестрой змеей галстука. Сама Таня надела поверх пальто дородный стеганый жилет.
– Ха-ха, капуста!
– Сам капуста.
В закромах женщины-голубя нашлись и перчатки, хоть и диковинные – без большого пальца. А вот детской одежды почему-то не было.
Но мальчик-то в машине был!
– Странно, – чуть не выдал себя Шурка.
Но, к счастью, Таня успела его перебить:
– Ничего странного. Может, у них нет детей. Или они выросли и ушли на войну.
Бобка принялся повязывать мишке ленточку – одевать в дорогу.
Таня всплеснула руками:
– Еще не хватало!
– Я его сам понесу, – пообещал Бобка.
– А мы – тебя? – поддержал Таню Шурка. Но Бобка не уловил иронии.
– Ты сиди и сторожи клей.
На это Бобка был согласен.
Шурка снял Бублика с кровати, поставил на пол. Стал надевать ошейник и поразился: застегнул на последнюю дырочку, а ошейник все равно свободно болтался на собачьей шее. Потянуть за поводок – соскочит совсем.
В коридоре света тоже не было. Прошли на ощупь. За дверью соседки рокотало радио: «…Ленинградцы… Мужество… Лишения… Сплотиться и выстоять…»
Таня щелкнула выключателем у самой двери. Темно.
– Странно: радио есть, а света нет.
Глава 40
– Мы дураки, – сказал Шурка, когда они вышли на лестницу.
Здесь было чуть светлее. В воздухе словно вымыли кисточку после синей краски. Окна на лестнице никто не заклеил и не заделал фанерой. Голубели ступени.
– Надо было сразу, с ночи, встать в очередь и взять по карточкам хлеба. Есть жутко хочется, – признался он.
– Ты же клею поел.
Шурка вздохнул.
– Мы дураки, – согласилась Таня. – Мы от карточек отвыкли. Ой…
На площадке ниже спал человек. Он спал как был – в пальто и шапке, скрючившись и поджав под себя ноги.
Таня взяла Бублика, сунула за пазуху.
– Ступай тихонько, – прошептала.
Шурка успел скользнуть глазами по заострившемуся носу спящего, по впалым щекам. Все лицо казалось каким-то костяным. Он хотел сказать об этом Тане, но почему-то не стал.
Вышли. За ночь снег попробовал пристать к тротуарам, карнизам, крышам. Получилось только на крышах.
– А если тетя Вера попала под бомбежку?
– Не попала.
– Откуда ты знаешь?
Таня не ответила. Она умела делать такое лицо, будто знала все.
Беспокойство улеглось ненадолго.
– Но ведь бомбят.
– Да. И кого-то ранит. Многих людей ранит. Их везут в госпиталь. И всем им надо сделать операцию, наложить гипс или хотя бы перевязать. Тетю Веру просто не отпустили домой.
Она не сказала: «И кого-то убивает». И даже так, что вообще никаких следов человека не найти. Раз подумав об этом, Шурка уже не мог остановиться. Шаги шипели на мокром тротуаре. Солнце еще не поднялось за тяжкие, непробиваемые тучи, и дома слегка порозовели, стали золотистыми. В стороне виднелся знаменитый гастроном – весь расписной, такой красивый, что его можно было принять за театр. Его по старинке называли Елисеевским. Мокрые статуи по углам здания смотрели на город. На головах у них с ночи держались снежные шапочки. В больших витринах торчала фанера.
– А если тетя Вера сама попала под обстрел?
– Не попала она под обстрел, – твердо сказала Таня.
Свернул и шел прямо на них человек в сапогах и шинели. В руках у него, как в мирное время, были полные сумки. Неужто из гастронома? – удивилась Таня. Странно, магазин-то давно выстужен и пуст. Или нет?.. Из одной сумки торчали горлышки бутылок в железных шапочках. Из другой – бледно-желтые куриные ноги. На мужчине была фуражка. От знобящего полузимнего холодка у него горели красным уши. Но он все равно предпочел остаться в фуражке. Он нес ее как корону. Верх у фуражки был голубым.
Шурка замер. Сердце его забухало – под свитером, под пальто, под большущим чужим пиджаком.
Человек нес себя так гордо, что едва не налетел на Таню с Шуркой. Вильнул боком. Бутылки в сумке клацнули. И он полез в приземистый черный автомобиль.
«Не смотри», – приказал себе Шурка. Он вспомнил свое «мы», когда воображал себе Ленинград между двух чудовищ. Было ли на самом деле это «мы»?
Таня с каменным лицом топала дальше.
Черный автомобиль, шипя шинами по мокрой мостовой, проехал мимо них, отразил в лакированных крыльях. Пыхнул в лицо голубоватым дымком. Его тарахтение разносилось по пустой улице. Лишь вдалеке маячила черная фигурка: прохожий.
– Таня… – пробормотал Шурка. – А у них еда.
– Да, – не стала спорить сестра.
– Говорят же, что немцы не пускают продовольствие в Ленинград.
– Да.
Шурка вспомнил, как радио призывало ленинградцев выстоять, вытерпеть. Но, похоже, прислужники Ворона не имелись в виду.
Машина уже превратилась в черную коробочку. Потом свернула на улицу 3 июля. Но в сыром воздухе все еще пахло голубым дымком.
– Таня!
– Ну.
– Что если тетю Веру забрал Ворон?
Таня обернулась всем телом. Выплеснула из-за пазухи Бублика. Он сразу принялся обнюхивать невидимые на влажном тротуаре следы.
– Ну скажи тогда ты! – возмутился Шурка. – Найди свои слова! Раз ты такая умная. Где тетя Вера?!
– Соба-ачка, – вдруг ласково протянул чей-то голос.
Бублик поднял голову.
Шурка и Таня обернулись. Худой мужчина в меховой шапке смотрел вниз во все глаза. Острое лицо казалось желтоватым, взгляд горел лихорадочно.
