– Это парамоновские, что ли? – смекнула дворничиха.
– Они, – не дала Тане вставить слово Маня.
– В школу их сведи, и все дела, – словно чего-то испугалась дворничиха. – Там подкормят. Блокада, ничего не поделаешь.
– А с теткой-то их как быть? Надо в домоуправление заявить и карточки сдать. Раз пропала.
– А я сама в домоуправлении скажу.
Маня ее поблагодарила.
«Блокада», – говорили теперь все. Это значило, что немцы замкнули город в кольцо – не войти и не выйти. Шурка представлял блокаду то в виде слишком тугой шапки, от которой скрипит в ушах и чешется лоб, то в виде бесконечного снега, заволокшего город, и снег этот все сыпал, сыпал, сыпал. Казалось, пройдет снег – пройдет и «блокада», и ощущение тугой шапки вокруг головы. Но снег теперь лежал на улицах, крышах, заборах, трамваях, проводах, тумбах – повсюду. С таким видом, будто пришел навсегда.
Слово «школа» тоже значило теперь что-то непонятное. Просто темная комната с фонарем, который почему-то звался «летучей мышью». На летучую мышь он не был похож, а был похож на бутылку, оплетенную проволокой, с круглой дужкой наверху, чтобы браться рукой. Да и сама комната располагалась в бомбоубежище, попросту в подвале: спускаться приходилось осторожно, по горбатеньким ступенькам. Уроки начинались с того, что учительница в тулупе ставила «летучую мышь» на стол. Огонек в бутылке метался и мигал. От этого еще сильнее хотелось спать: блокада стягивала голову.
Сидели в пальто и шапках. Облачка дыхания вырывались и тотчас гасли.
Школьников набралось едва ли с десяток, и всех засунули в один класс. Шурка сел позади Тани.
Учительница бубнила, раскрыв перед собой книгу. Читала вслух. Иногда она поднимала от страниц носатое желтоватое лицо, переспрашивала: «Поняли?» Никто не отвечал. И опять «бу-бу-бу»…
Шурка не соображал ничего. Да и у остальных лица были бессмысленные, взгляд оловянный. Все ждали большой перемены. В большую перемену приходила тетка с кастрюлей и раздавала жидкий кисель, который иногда назывался кашей, иногда супом, и к нему стакан кипятка с сахаром. Кипяток все выпивали, а жижу аккуратно сливали в бидончики, бутылки, баночки. После большой перемены в «школе» не оставалось никого.
Бобку подкармливали в детском саду. На обратном пути Таня и Шурка забирали его.
Дома принесенную жижу сливали в одну кастрюлю, добавляли еще воды, крошили хлеб. Получалось вполне съедобно. Особенно если был хлеб.
Жаль только, что жижу давали всего лишь раз в день. А хлеба – кусочек с ладонь.
Шурка слушал «бу-бу-бу» учительницы. Воображал, что он водолаз и опустился на дно. Погасли краски и звуки. Закутанные фигуры напоминали скалы. Со дна смотрел он на мигающий огонек. Рот раздирала зевота. Внезапно у «бу-бу-бу» изменился ритм. Шурка стал всплывать сквозь толщу воды. «Бу-бу-бу» отчетливо сложилось в слово «антисоветский».
– …Антисоветские высказывания.
Шурка подплыл еще ближе и разглядел, что учительница в своем тулупе нависает над Таней.
– Антисоветские. Тебе ясно?
В былые времена она бы заорала во всю глотку, раздувая ноздри, выкатив глаза, чтобы слышно было на весь коридор. Но сейчас из глотки вырывались только шип и хрип, как из проткнутой шины.
Речь на уроке шла об «Евгении Онегине».
Шурка поднял руку.
– Парамонов, – тявкнула учительница.
Шурка давно перестал возражать, что никакой он не Парамонов.
– Разве Евгений Онегин жил в Советском Союзе? – спросил он. – Или Пушкин, например. Он умер и Советского Союза не видел.
Учительница уставилась на него, как рыба.
И Шурка пояснил:
– Как можно быть анти-чего-нибудь, если нет этого чего-нибудь?
Закутанные фигуры за партами зашевелились.
Шурка не был уверен, что хорошо выразил свою мысль. Теперь мысли плохо укладывались в голове, а слова – еще хуже. Все из-за этой тугой шапки-блокады, которая стягивала голову днем и ночью и чуть-чуть ослабевала только после того, как он выпивал жижу и подъедал раскисшие хлебные крошки.
Но, видно, учительница поняла. От возмущения у нее лай пошел не в то горло. Она закашлялась.
У Тани вздрогнули плечи. Шурка не видел ее лица, но учительница видела.
– Вон! – сипло рявкнула она. – Оба!
Большой перемены они дождались у дверей, собрали кашицу и ушли.
Маня научила привязывать на бидончик веревочку: его несли, закинув за спину, так было легче. Молча топали по ноябрьскому снежку. Шурка предвкушал, как состряпают они «суп». Как польется он в желудок.
– Я в школу больше не пойду, – у самого дома сказала Таня.
– А обед? – не поверил своим ушам Шурка.
– Все равно там одна вода. Я больше раздобуду, если в очередях постою. И вообще, при чем здесь еда?! – Она потянула на себя ручку двери.
– Что ты ей сказала? А, Таня?
Таня не ответила. Потянула опять. Дверь в парадную не поддавалась. Дом словно не хотел их впускать. Словно глядел на них своими прямоугольными глазами: кто кого? Шурка тоже схватился за ручку. Дернули вместе.
На крыльцо выпала женщина, чуть не сбила обоих (отскочить у них не было сил) и осталась лежать, протянув ноги в тупоносых ботинках. Незнакомая. Может, она жила этажом выше, а может, ниже. Выучить всех соседей по парадной они не успели. У Шурки язык прилип к гортани.
Вдруг глаза ее моргнули.
– Что с вами? – окликнула ее Таня, потрогала за плечо. – Вам помочь? – И обернулась к брату: – Шурка, позови кого-нибудь.
Женщина что-то просипела.
– Что-что? Вы кто? С какого этажа?
Дворничиха, вероятно, заметила их издали. Она уже топала валенками к ним.
Таня наклонилась и переспросила:
– Вам помочь?
Синеватые губы шевелились.
– Мы все сдохнем, – просипела женщина.
И, отпрянув, Таня и Шурка врезались бидончиками прямо дворничихе в живот.
– Идите, идите домой, – она махнула на них рукавицей. – Сама разберусь. – И наклонилась над упавшей.
Глава 42
У входа в бомбоубежище, то есть в подвал, то есть в детский сад, Таня бросила только «Здесь жди» – и стала спускаться. Она цеплялась за перила обеими руками.
Шурка остался стоять. Сырой мороз пробирался под пальто. Шурка переминался с ноги на ногу.
Рядом какая-то женщина, крест-накрест перевязанная поверх пальто пледом, усаживала в санки то ли девочку, то ли мальчика – не понять. Сейчас все дети в одежках одна поверх другой напоминали капустные кочаны. Личико ребенка было острым, вокруг глаз синие тени. Старичок, подумал Шурка. Мама привязывала его, и веревка все время выскальзывала у нее из рук. А рукавиц она не снимала. Ловила конец – и опять он ускользал. Ребенок устало глядел из кочана. Между ногами у него был поставлен бидончик. Видно, и эта женщина несла свой обед домой.
