Тот с тоской смотрел, как удаляется плюшевая спина со смешным горбиком на загривке. Ленточки на мишке не было. Бобка его пожалел: «И никто ему, бедному, шарфик не повяжет…»
Мишка будто запнулся. Остановился, обернулся. Хлопнул себя лапами по бочкам.
– Торчит как пень! Полюбуйтесь! Я стою, его жду. У меня уже ноги занемели. А он рот разинул, прохлаждается, по сторонам глазеет!
Не дослушав тираду, Бобка со всех ног припустил к нему.
Глава следующая
– Ну спасибо тебе, Танечка! Наплела с три короба, а сама села и укатила, как королева, – ворчал Шурка под звук собственных шагов.
Телега как провалилась. А ведь не могла враз уехать так далеко.
Проспект 25 Октября просматривался чуть ли не до самого вокзала. Он был широк и чист, как каменная скатерть. Ни машин, ни трамваев, ни пешеходов.
– Странно, что никого нет, – разговаривал с собой вслух Шурка. От собственного голоса стало немного спокойнее. – Куда все прохожие подевались? Наверно, мне их совсем не хочется, – предположил он. И сам себе возразил: – Нет, хочется!
«А ну хоти!» – приказал он себе. И даже задержал дыхание, чтобы усилить мысль.
– Прохожие, появитесь!
В ушах зазвенело, перед глазами зароились темные мушки. Шурка, захлебываясь, втянул воздух. Покрутил головой. По-прежнему никого.
Он решил действовать методично. Представлял их спины, кепки, шляпки, корзинки. Внезапно вспомнил, как ему – особенно поначалу – все казалось, что среди спин в толпе на проспекте мелькнула мамина. У мамы было клетчатое пальто. Шурка прямо увидел его ворсинки, две коричневые пуговки на хлястике. Так отчетливо, что испугался.
Ему вспомнилась Танина теория. Дурацкая, конечно, – ну а вдруг верная?
– Не хочу я никаких прохожих! – попробовал Шурка на Танин лад. Теперь он боялся и думать о маме. – Плюются, толкаются, ругаются. Без них куда лучше. Красивее. Просторнее. Вся улица перед тобой – смотри, любуйся! Красота.
И вдруг почувствовал, что какая-то невидимая сила согласна с ним. Согласие это словно исходило от самих домов, от полуарок желтоватого универмага с обгорелым после бомбежки краем, от шпиля вдали. От чугунных столбиков с цепями. От плит под ногами. От неба, витые облака которого подражали лепнине на домах. Город, даже покалеченный бомбами и снарядами, и правда был поразительно красив – без людей. «Верно! Верно! Куда лучше без них!» – доносилось волнами. «Без людей куда лучше!» – дышали дома, мостовые, статуи, шпили.
Шурке стало не по себе. Он пошел быстрее.
«Без них лучше!»
Он побежал. Помчался.
– Мальчик! – раздался отчетливый голос с присвистом.
Шурка чуть не подпрыгнул на месте. Обернулся – никого. Заклеенные окна. Заложенные витрины. Черный ротик арки в подворотню. Ни души.
– Мальчик! – внятно позвал голос еще раз.
И Шурка увидел, что в полумраке арки белеет лицо.
– Голодный небось, – приветливо сказала женщина.
– А вам что?
Шурка сунул руки в карманы.
Женщина не обиделась.
– А меня твоя мама за тобой отправила, – блеснули в улыбке зубы. – Ага. Мама. Сама.
– Мама?!
– Она что, не говорила? Нет? Ну неважно. Приведи, говорит. А то я сама не могу. Послала меня.
Сбылось! Мама!..
– Что с ней? Что случилось? – Шурка заволновался: ранило? ослабела? – Когда она приехала?
– Недавно, недавно. Да иди, не бойся.
– Вовсе я не боюсь, с чего вы взяли.
Значит, все-таки сбылось! Всего и надо было – как следует захотеть!
С бьющимся сердцем Шурка шагнул в арку. И тотчас пальцы крепко сомкнулись вокруг его плеча. Но все-таки они были живыми, теплыми. Даже горячими.
– Держу тебя, не то споткнешься, – пояснила женщина. И опять выставила в улыбке зубы.
В лице у нее было что-то странное. Вроде и обычное, но странное. Шурка никак не мог сообразить, что именно, потому что женщина без умолку тарахтела на ходу:
– Ах, нынче в мире столько зла! Столько зла!.. А мы поедим, мы поедим… Мамочка нас ждет.
Они прошли через арку во двор-колодец. Самый обычный ленинградский двор. Дом в пять или шесть этажей. И в дневном свете Шурка разглядел свою спутницу и понял, что в ней странно. Она была румяная.
Увидев, что он смотрит ей в лицо, женщина улыбнулась. Губы у нее были ярко-красными, и от этого казалось, что зубов очень много.
– Сюда, – потянула она Шурку в дверь.
В подъезде было темно. Брякнул, потом хрустнул в замке ключ.
– Сюда, – повторил румяный голос.
В квартире было тепло. Жарко даже. В кухне мерцал оранжевый свет: несмотря на теплый солнечный день, топилась плита.
На окнах висела светомаскировка.
Женщина скинула платок, он упал на плечи. На голове свились две косы.
– А где мама?
– А она вышла. За хлебом, – ответила женщина. И повернула в замке ключ. – Да ты садись.
От тепла, от оранжевых бликов Шурка сразу устал. Ноги охотно подогнулись, спина обмякла на стуле. Веки стали наливаться медовой тяжестью.
– Отдыхай, – все улыбалась женщина.
Перетащила на плиту огромную кастрюлю с водой. Не кастрюля, а царица кухни. Огонь под плитой тотчас накинулся на работу.
– Отдыхай, пока я хлопочу.
И он словно услышал Танин голос: «Тут какой-то подвох, я просто пока не поняла какой». Но мысленно отмахнулся: «Иногда, Танечка, апрель это апрель, а хорошие люди и правда хорошие». Тане во всем мерещатся подвохи…
С мамой они наверняка найдут и Бобку, и Таню.
Шурка вытянул ноги. Свет от печи сюда не доходил. Углы и потолок уютно обметало полутьмой. Думать не хотелось.
– Ах ты сладкий мой, – приговаривала за работой румяная женщина. А сквозь дрему Шурке мерещилось нечто несусветное: «Такой сладкий, сочный. Только уж больно тощий. Ну ничего… Наваристый».
– Что вы сказали? – распахнул он глаза.
– Я? – та обернулась от кастрюли, улыбнулась. – Ничего.
В руках у нее был половник. А в половнике – Шурка так и взвился – маленькая рука!
Он вытаращил глаза, и морок исчез: из половника торчали какие-то корешки. И впрямь похоже на пальчики. Петрушка, наверно. А может, сельдерей.
– Сельдерей, сельдерей, – закивала женщина, успокаивая.
Но Шурка ведь не сказал ни слова!
– А вы откуда мою маму знаете?
– А работаем мы вместе. Коллеги, значит. Ага…
