– Мишка не поганый, – вступился Бобка. – Он просто… такой.
– Он Бобку ко мне привел, – без подробностей пояснила Таня.
– Принимайте, сказал, я вам нянькой не нанимался, – вставил Бобка.
Таня кивнула. Уткнувшись подбородком в колени, она будто разглядывала что-то интересное на тротуаре.
– Почему привел? – спросил Шурка.
Таня рассеянно подбрасывала мелкие камешки.
– Из-за Мурочки.
Она уронила камешек.
– Из-за Мурочки?!
Таня кивнула.
Глава следующая
Ненавижу детей! Паршивцы. Негодники. Маленькие мерзавцы. Пачкают тебя пластилином. Вы когда-нибудь пробовали счищать с меха пластилин?
Я несправедлив? Спросите кукол, если хотите. Они тоже многое расскажут. Дети – зло. Куклам они стригут волосы, разрисовывают лицо, отрывают руки и ноги. И даже головы!
У меня был знакомый – заводной паровоз. Только познакомиться и успели. Его разбили на второй день. Завели и пустили прямо в стену. Хотели посмотреть, что будет. А потом отломали колесики.
У меня, правда, нет локонов и колесиков. Но мне ничуть не легче!
Крутят тебе уши. Грызут нос. Пачкают тебя краской. Заворачивают в какие-то тряпки и долго трясут. Зачем? Суют в рот всякую дрянь – камни, конфеты, кашу, печенье. Кидают. Теребят. Щиплют. Кричат в самое ухо.
А хуже всего – умирают!
…Сначала я не беспокоился: думал, заболела. Пройдет. Тогда тоже было очень холодно. Я сидел в кресле и смотрел, как она сидела под одеялом в своей кроватке. Одеяло почему-то не забрали. Какие-то люди с красными лицами и с красными бантами на куртках. Они еще все время говорили «именем Революции». Никогда не слышал такого имени. Странное имя для девочки… Они пришли и все перетряхнули, переколотили, забрали кучу ненужных вещей. И Мурочкиного папу. Зачем им чужие вилки? А чужой папа? Людей не понять.
Сперва Мурочка сидела. А потом лежала.
Мамы целыми днями не было дома. Она гуляла с вещами. С теми, что остались. Брала какое-нибудь нарядное платье, или веер, или кружевную накидку – и уходила с ними. Под вечер приходила. И бросала платье, веер или накидку на пол.
Те потом ныли. Большей частью по-французски. Они привыкли ездить в экипаже, танцевать на балах, а не мерзнуть на рынке.
Зачем вообще выгуливать вещи? Они этого не ценят.
Один раз Мурочкина мама пришла домой без вещей, но принесла с собой аптечный пузырек и напоила из него Мурочку. Потом этот пузырек еще жаловался: он, мол, ученый, врач, а в него налили подсолнечное масло. Врал, конечно: какой он ученый? В обычной аптеке работал, а сам: «я врач, я врач!»…
А больше никого не было.
Мы с Мурочкой целыми днями сидели дома. Вернее, я сидел – она лежала. Я видел только ее лицо на подушке. Оно сделалось похоже на маленький зеленоватый треугольник.
Я никогда раньше не видел детей, которые умирают. Умирают от голода! В Петербурге! То есть в Петрограде (они совсем меня запутали с этими новыми именами)… Нынче, в восемнадцатом году, когда уже есть электричество, телеграф, горячая вода!
Впрочем, нет: почему-то именно в восемнадцатом году ни электричества, ни горячей воды не было. И мы все время жгли свечи.
Как сейчас…
Как тогда…
Тогда я мог бы принести моей Мурочке все груши мира, весь виноград. Набрать для нее ягод в лесу. У них дома было очень много картин. Я все мог!
И не мог: нельзя. Потому что люди – здесь, а мы – там. Нужно соблюдать простые правила. На этом стоит мир. Если сам не соблюдаешь простые правила, то чему ты можешь научить детей?
Почему я не принес ей тогда грушу? Ведь я мог. Мог! Мог!!!
И сейчас могу.
И сейчас я ее принес.
Держи, Бобка. Погоди, вытру. Картина вся в пыли: эти новые жильцы ужасно нечистоплотны. Не учись у них, надо быть опрятным… Вот. Теперь ешь.
Ешь, Бобка.
Глава следующая
– А ты сама где была, пока Бобка с мишкой бродил?
Таня, не поднимая лица, пожала плечами. И выдавила:
– В шахматы играла.
– Че-го?! Где? С кем? Зачем?!
Шурка понял: больше она ничего не скажет. Бесполезно допытываться. Сменил тему.
– Ну хорошо, все сбывается. Допустим. Но почему тогда у нас сбывается как-то наперекосяк? Всякая ерунда сбывается! Я желаю сейчас – сию секунду! – маму и папу. И тетю Веру тоже можно, и дядю Яшу, и чтобы не было войны, и все было хорошо! Ну? – Он подождал секунду. – И что? Где это?
– Может, мы как-то неправильно загадываем? – предположил Бобка.
Никто ему не ответил.
– А мишка твой поганый что говорит?
– Он не знает.
– Не знает? Это он нас сюда приволок! – взорвался Шурка.
И тут заговорила Таня. Голос у нее был унылый, будто она повторяла урок с чужих слов. А может, так казалось потому, что она говорила в колени, зачерпывая и пересыпая камешки.
– Недостаточно просто хотеть. Надо делать.
– Хорошо, – быстро отозвался Шурка. – Я готов сделать. Что?
– Ой, трамвай, – перебил их Лютик. – Смотрите! Трамвай! – вскочил он.
Все подняли головы.
Трамвай устало позвякивал. Через окна было видно, как качаются внутри кожаные петельки. Кое-где стекол в окнах не было: наверно, трамвай попал под взрывную волну. И все же он катил по рельсам посреди проспекта, держась рогулькой за провода!
– Нам нужен трамвай? – не поняла Таня. – Это какой?
Шурка пытался разглядеть, какого цвета фонари во лбу у трамвая, чтобы определить номер. Все ленинградские трамваи носили фонари сообразно маршруту: красный и синий, синий и желтый, белый и синий. Но у этого фонари не горели.
– Да-да! Отлично! Тот самый!
Лютик наклонился, чтобы подхватить на руки Бобку. И Шурка поперхнулся собственным дыханием.
Дело в том, что половины лица у Лютика, по сути, не было.
Лютик поймал вытаращенный Шуркин взгляд. Спохватился, тут же отвернулся. Большая ладонь взметнулась, прикрыла дыру, целая половина лица покраснела от смущения.
– Не пялься. Он стесняется. Не привык еще, – сухо пояснила Таня.
– Т-т-т-таня… Он же…
Шурка хотел сказать, что с такой раной человек вряд ли может ходить, думать, дышать, то есть жить, то есть он…
– Я знаю, – перебила Таня.
Зазвенев, трамвай остановился. Деревянные двери раскрылись. Все четверо рванулись, быстро забрались внутрь, плюхнулись на скамейки. Двери-гармошки стукнулись друг о дружку, и трамвай, позвякивая на стыках рельс, покатил дальше.
