На врученной бумажке был рисунок, выполненный, как мне кажется, в стиле абстракционизма. Большая женщина, стоя на коленях, протягивает свое сердце другой женщине, которая значительно меньше размерами. Над коленопреклоненной имелась надпись «Мама», другая фигура, похоже, символизировала мою пленницу. Под картинкой было написано: «Люблю маму. Спасибо за жизнь и счастье, которые ты мне отдала».
Не знаю, ответила ли на мой вопрос этой картинкой моя новая знакомая, но после изучения того, что было нарисовано и написано на листке я почувствовал, что растроган так, как никогда ранее не был. Мне даже вдруг захотелось завести автомобиль и увезти обратно это бедное и ни в чем неповинное существо, но мой мозг, мечась между жалостью и самосохранением, все же выбрал иное будущее для девушки. Вместо того, чтоб предпринимать попытки реставрации былой жизни пленницы, я сказал ей, что рисунок мне очень понравился. Когда эта информация донеслась до ее ушей, она совсем перестала плакать и даже позволила себе улыбнуться, сказав: «Меня все называют Анной». Я тоже представился, затем же моя собеседница спросила, нравится ли мне ее мама. Ответ был утвердительным, хотя, по правде говоря, на предоставленном изображении нельзя было разобрать каких-нибудь конкретных черт, должных отличать того или иного человека от собрата. Оба персонажа выглядели абсолютно одинаковыми, не считая размеров, и женщин в них выдавала лишь выдающихся габаритов бюсты. После того, как я упомянутым образом оценил красоту ее матери, Анна вдруг стала очень радостной и улыбчивой, и тяжело было представить, что всего пару минут назад она плакала самыми горькими слезами. Она, отдавшись во власть вполне искреннего порыва дружелюбия, схватила обеими ладонями меня за руку в области локтя и стала ее трясти, говоря при этом: «Ты добрый! По-настоящему. Я хочу, чтоб мы дружили. Будь моим другом». Анна повторяла это много раз и не позволяла себя останавливаться даже для того, что бы дать мне возможность ответить. Прекратить эти настойчивые предложения мне удалось лишь после того, как я, сумев перекричать ее, заверил девушку в том, что буду ее близким другом.
И эти заверения не оказались ложью — Анна и Ид стали закадычными друзьями. Пребывание в лаборатории Ипполита было одним из счастливейших времен ее жизни, во всяком случае так говорила она. Девушка была невероятно смиренной и позволяла делать с собой все что угодно, так что моему дорогому доктору не приходилось испытывать никаких проблем с опытами над ее половой системой. Однако ее покорность была, если можно так сказать, чем-то наподобие платы, платы за мою дружбу; если же я вдруг не появлялся в ее компании два-три дня, она становилась плаксивой и крайне неохотно реагировала на просьбы, более походившие на приказы, экспериментировавшего над ней ученого. Но так бывало очень редко, потому как мне и самому судьбой было уготовано сильно привязаться к этой милой особе. Мы часами с нею дурачились в этом обставленном разнообразной техникой подвале, предаваясь то одной, то другой глупой забаве. Например, Анне очень нравилось, когда я представал перед нею в одеждах и амплуа одного из некогда сыгранных мною персонажей какого-то очень идиотского фильма. Название это жуткое порождение современного кинематографа носило следующее «Несуразные ковбои». Ставивший данное произведение режиссер описал нам свое детище как «великолепное возрождение жанров вестерн и комедии», хотя, по правде говоря, сие творение было ничем иным, как почти точной копией прошлого фильма этого же постановщика, разве что некоторых персонажей поменяли на представителей каких-то диких племен далекого прошлого, называвшихся ковбоями. Мне же досталась роль какого-то самого сумасбродного парня по кличке Страшила-Джо. Если серьезно, то персонаж крайне пустой и не для чего ненужный, как собственно и абсолютно все остальные (таков уж современный мир кино), но Анне очень нравилось то, как я перевоплощаюсь в эту никчемность. Она заливалась протяжным и звонким смехом, когда Страшила-Джо, позвякивая шпорами, подходил к ней и, перекладывая сигарету из одного угла рта в другой, говорил: «Детка, сегодня я обчистил всех идиотов в баре! Я — король покера! Хочешь стать моей королевой?». Это развлекало и ее и меня, хотя, скорее, меня это радовало и не знаю почему — столь чистой казалась эта девица, что всякая ее положительная эмоция воспринималась мною как подарок.
Несмотря на то, что большую часть времени Анны занимали опыты и наши дурачества, она умудрялась продолжать рисовать. Это были незамысловатые картинки, явно не претендовавшие на то, чтоб стать шедевром, и нарисованные крайне примитивно, правда порой многие из них производили серьезное впечатление на меня. И дело тут не в эстетики и прочей фальшивой возвышенности, нет — суть в завораживающем отображении видения нашего чудесного мира. Например, как-то раз наша подопытная, разузнав от меня о целях нашей работы, нарисовала Ипполита. Он болтался в петле, однако руки его, окрашенные в цвет крови, почему-то не были опущены, как то обычно принято у висельников, вместо этого они были согнуты в локтях и прижимали к телу ученого криво улыбающегося младенца — настоящего человеческого ребенка! На мои расспросы о происхождении этого чада, Анна ответила «Это наш с тобой ребенок».
Девушка мечтала, и мечты ее выросли из любви ко мне, однако в ее чувствах не было ни единой капельки порочного: любила она меня так, как может любить бесполый ангел — огромной светлой любовью. Но грезам о нашем ребенке не суждено было воплотиться: моей наперснице, благодаря стараниям доктора, удалось забеременеть, и вроде бы течение было поначалу нормальным, но спустя шесть месяцев мой компаньон заявил, что плод «никуда не годится». О чем же сообщил мне сей вердикт? О немыслимом! Эта очередная неудача должна была привести к очередному убийству, но на сей раз мы выносили смертный приговор той, что была мне очень дорога. «Настало время утилизации» — без единой эмоции на лице сказал Ипполит, а я хотел плакать и даже было уже начал подумывать о том, как бы провести доктора и оставить жизнь Анне. Но ученый был умен и хитер — он пригласил меня на беседу и предложил, предварительно описав все возможные варианты будущего, самому определить судьбу несостоявшейся матери моего чада. Можно ее отпустить, но это скорее всего увенчается тем, что в никуда канут все старания, а наши же души, разумеется, расставшись с бренными материальными оболочками, наконец-таки смогут приоткрыть дверь в вечность. Второй вариант был привычным — убийство и последующая кремация, утилизация плодов наших ошибок, так сказать. В данном случае все будет в порядке, и мы по-прежнему будем иметь надежду на то, что будет у человечества новый мир… Какой к чертям мир, какое к чертям человечество?! Все дело в низменном страхе, страхе быть заживо сожранным машиной по имени «государственность»! Желание сохранить свою ничего не стоящую шкурку в неприкосновенности двигала мной… И это желание, природа которого на деле доказывает истинность так ненавидимого мною материализма, заставило меня вновь выбрать роль палача.
Я подошел к Анне и сказал, что мы скоро расстанемся навсегда, она заплакала и тихо произнесла лишь одно слово: «Почему?». Почему? Если бы необходимо было сказать правду, то уши бедной девушки восприняли следующую информацию: «Ты — неподходящее сырье для наших опытов, в последнее время начинающих все больше и больше походить на жестокую, но очень затягивающую забаву». Но на самом деле ей было передано совсем другое. Я спросил ее, умерла бы она за меня и Ипполита. Обреченная, расслышав это, перестала плакать и, мило улыбнувшись, ответила, что теперь она только для этого и живет. Не знаю, чем был вызван столь странный ответ — толи она догадывалась, что в конце концов ее ждет насильственная смерть, толи ей было мило любое мое предложение. Не думалось мне о том, да и вообще не о чем думалось — вместо того, чтоб поразмыслить я, почувствовав невероятно сильную необходимость разрыдаться как самое настоящее дитя, выбежал из лаборатории и помчался в сторону сада, располагающегося в моем дворе.
