И вот этот появившийся судья делает какой-то странный жест, после которого мужчина в конусообразном капюшоне срывает — в прямом смысле этого слова — все одеяния с человека, которого еще совсем недавно освобождал из наручников. И теперь перед нами предстал во всем своем безобразии загадочный преступник — наверное, так его нужно называть, раз уж выведен он был за цепь. Упоминая безобразие, в данном случае я подразумевал не уродства, а наготу, которая так не к лицу мужчинам: она делает их жалкими и будто даже беззащитными. Внешне же этот человек был вполне себе полноценным, и мне поначалу даже показалось, что он не из числа моих собратьев, что, конечно, будь все так, являлось бы деталью из ряда вон выходящей: даже если таковых и наказывают, то явно делается сие не на глазах у толпы уродов.
Но чуть позже я развеял свои сомнения по поводу происхождения выведенного напоказ человека, потому как мне удалось разглядеть его широко раскрытые полностью белые глаза. Значит, его удел — жизнь во мраке.
Слепой стесняется, что доказывают его руки, норовящие прикрыть обнажившиеся гениталии, однако все эти попытки сразу прекращаются тем гигантом, что стоит у него за спиной. Организаторы этой забавы рассчитывали на полное унижение незрячего, который, зная, что срам его ничем не прикрыт, не может верно оценить степень своего позора. В подобных случаях, мне представляется, психика всегда склонна пасовать пред раздувающей все донельзя фантазией. Вероятно, он думает, что сейчас чуть ли не весь мир смотрит на его худые ноги, впалый живот, сморщенный половой орган и так далее. Я не хотел бы быть на его месте.
Тем временем Иоанн Ларватус берет из рук своего низкорослого помощника какую-то папку, затем же, не раскрывая ее, начинает говорит, обращаясь, по всей видимости, к виновнику событий: «Смотри налево! И да снизойдет на тебя великое раскаяние! — и говорящий указывает в направлении статуи Иоганна Клемента. — Смотри направо! И узри справедливости торжество! — рука совершает резкое движение в воздухе, и теперь палец ее показывает на Кромвеля и голову Карла I. — Теперь же обернись назад и познай наше милосердие, которому ты обязан жизнью!». По всей видимости эта фраза была некоторой прелюдией перед всем предстоящим, только вот суть ее понять мне было непросто. Ну, обращенная к слепому просьба посмотреть на что-нибудь может объясняться желанием поиздеваться, но с другой стороны все может быть истолковано куда более серьезной задумкой — своими возгласами Ларватус, видимо, хотел произвести некоторое впечатление на толпу, в пользу этого говорит также и возвышенная интонация с сопутствующим торжественным акцентом на словах «справедливость», «раскаяние», «милосердие». Да, второй вариант кажется более правдоподобным, хотя я не исключаю того, что оратор просто хотел поизмываться.
Воцарившееся молчание, последовавшее за вышеприведенными словами, было потрачено на то, чтоб уложить руками гиганта преступника на стол. Когда с этим было покончено, Ларватус раскрыл недавно взятую папку и посмотрел на своего подручного, который сразу же раскусив намек, произносит заготовленную фразу: «Творите справедливость, а не правосудие». Судья едва заметно кивает головой в ответ, а затем начинает читать из папки слова приговора, которые до публики доносятся громкоголосым помощником, повторяющим за свои хозяином: «Справедливость снизошла. Мы, судия Иоанн Ларватус, верша упомянутую справедливость во имя всевеликого блага и с соизволения народа, налагаем чистое наказание на сего человека, имя коего Эрнст Помт. За свое преступление этот сын нашего народа приговаривается к процессу очищения — его члены, что помогали ему в деяниях его греховных, отныне перестанут существовать. Пусть же изречет слово свое последнее пред тем, как очиститься!». Но слепой никак не среагировал на предложение, тогда судья громко крикнул: «Говори же!». И тут из уст положенного на стол Эрнста Помта вырвалось следующее «Говорить? Кажется, слишком много я сказал, и, если не изменяет память, именно поэтому я здесь. Так что же мне говорить?».
— Говори, что пожелаешь! — громовым голосом отвечал Ларватус.
— Что желаю? — будто даже слегка весело спросил приговоренный. — Я желаю, чтобы вы немедленно усадили меня на золотой трон и голову мою увенчали прекрасным венком. После же чествуйте меня, как древние чествовали своих кесарей!
Ларватус сделал движение рукой, будто от чего-то отмахивался, и после этого к столу со слепым подошел уже позабытый мной человек в белом халате. Из своей сумки он извлек пилу и положил ее рядом с Помтом, а потом громко сказал: «Приговоренный, вам будет введена большая, но не достаточная для летального исхода доза опиума. Это делается, чтобы предотвратить болевые ощущения и смерть». Расслышав эти слова, двое из числа тех десяти полицейских, что появились на помосте еще до обвиненного, отошли в сторону задней части сцены и пропали из виду на некоторое время. Вернулись они уже с большим железным чаном, который был установлен в середине площадки. Из котла валил густой дым, что намекало на присутствие раскаленных углей.
И тут началось главное действие. Четверо полицейских подошли к Помту, и каждый из них схватился за одну из конечностей этого человека, в вену которого в этот момент кустарный эскулап вводил обещанное количество наркотика. Когда последний закончил со своим делом, все пространство Площади семи цветов и алой розы накрыл громкий непрерывный смех, который, казалось, раздавался из недр легких обезумевшего дьявола. Это смеялся обреченный. Палач же, роль которого выпала гигантскому полицейскому, освободившись от необходимости держать свою жертву, взял покоившуюся на столе пилу и начал отрезать правую руку Эрнста. Когда эта процедура только началась, доктор, переместившийся к изголовью наказываемого, обхватил своими руками его голову и повернул ее в ту сторону, откуда летели брызги крови. Зачем это? Преступник должен видеть, что делается с его телом? Но ведь он же слепой… Да уж, все ради церемониальности.
Правая рука была удалена, затем палач взялся за вторую, когда же он расправился и с ней, пришел черед ног. Через десять минут с конечностями Помта было покончено. Гигант, отложивший пилу, обратился к принесенному чану, из недр которого в итоге было извлечено приспособление для прижигания образовавшихся на теле слепого ран.
И все то время, пока пред глазами моими творилось вышеописанное, безумный смех не прерывался даже на мгновенье.
Когда кровотечение было остановлено, несколько полицейских подняли над своими головами обрубок, являвшийся еще совсем недавно Эрнстом Помтом. Толпа смотрела на продолжавшее хохотать нечто и изумлялась, правда вот о причинах этого вдруг объединившего всех чувства судить не очень-то и легко, ведь я-то испытывал ужас, а стоявший недалеко от меня однорукий с кривым лицом выражал свои эмоции словами «Так его!».
Я отстранил взгляд от «очищенного» и стал смотреть на Иоанна Ларватуса. Его глаза, которыми он озирал толпу, были полны ликующего наслаждения. В этот момент мне вдруг почему-то захотелось убить этого маньяка, прячущегося за костюмом судьи, но это спонтанное эмоциональное буйство быстро пропало, когда я смог заметить, что объект моей ненависти кинул быстрый скользящий взгляд на меня, а затем и на Еву. Рассматривал он нас не дольше пары секунд, но за это время, мне казалось, он изучил нас досконально.
