Довольный и возбуждённый поступком, словно подросток, совершивший наконец то, чего долгое время боялся, подрагивавшей рукой он налил в стакан на два пальца и быстро, нервно выпил.
— Куда ж пить, если операцию делать? Вы что?..
— Плевать, и так сойдёт.
— Не замечал за вами…
— Да вы много чего раньше… не замечали! Мечтать надо меньше, а к начальству прислушиваться — больше. Идите, готовьте пациентку.
— К чему готовить? К аборту?
— Вряд ли. Аборт… это частями…. неполноценный материал. Нам нужен целый плод, какое-то время он поживёт ещё в растворе, и мы возьмём с него всё, что можно. Кесарево.
— Кесарево на таком сроке? Как мы это ей объясним?
— Придумайте что-нибудь! — рявкнул Андрей Михайлович. Лицо его начало краснеть, сердитое настроение придавало обрюзглости. — Или, может, ничего не говорите, вколите снотворного, запудрите ей мозги; идите же, наконец, чёрт вас побери! Я должен за вас всё решать, за вас всю работу делать!
Он налил себе ещё и поспешно выпил. Коньячная струйка побежала по подбородку, и он стёр ее рукавом белоснежного халата. Доктор Левак поднялся и вышел, тихонько притворив дверь.
30
На стареньком жигуленке, который стоял сразу за девятиэтажкой, под которую уходила щель в земле, Котиль ехал по улице разрушенного города и безучастно смотрел на то, что творилось вокруг. Разрушения были почти везде, мало какое здание выстояло полностью. Это означало, что каждый дом посетила смерть, в каждой обители было горе, слёзы отчаяния, боль потерь и умерших надежд. «Но вы же сами, сами хотели этого! — злобно бормотал Котиль, наблюдая, как корчатся и кричат пострадавшие с перебитыми ногами, как накрывают тряпками, на которых тотчас проступают кровавые пятна, раздавленные тяжелыми плитами головы. «Разве непонятно было, что так будет? Что так просто нельзя грабить природу, качать и качать, не заботясь о последствиях! Жрали и пили, как свиньи, устраивали свои жалкие норы, всё гребли и гребли под себя… Догреблись! Твари!»
Вместе со злобой он мимовольно, до слёз чувствовал жалость к людям, жалость к раздавленным и покалеченным детям, но старался изгонять эти чувства воспоминаниями. Он вспоминал, как во время демонстраций протеста их, пылавших гневом за правду, поливали с пожарного шланга, и хлесткая как тяжелая плеть вода сбивала с ног; как избивали их резиновыми дубинками, от ударов которых лопалась одежда вместе с кожей, случались сотрясения мозга и ломались кости, а чудовищные синяки не сходили месяцами; как по несколько суток их держали в камере, вместо еды давая помои и выматывая допросами; как в офисах производили обыски, уничтожая результаты долгого кропотливого труда; как население города, тайно или явно злорадствуя, поддерживало всё это. Они, рабы буровой, были обеими руками за то, чтобы несогласных и недовольных втаптывали в грязь, отбивали почки и печень, вышвыривали из города, да и вообще убивали, только чтобы дать им заработать на сытенькую жизнь. Жизнь посторонних, не таких, как они, для них не стоила ломаного гроша, не стоила ни тысячи лет назад, ни сейчас, и ближайшем будущем это вряд ли это изменится, потому что не изменятся мысли, которые вбивают в эти незатейливые головы. Всё новое приходит через страдания, всё новое обругивается и оплевывается, и путь для всего нового один — крест.
Занятый тяжёлыми мыслями, Котиль не сразу увидел, как загорелась красная лампочка, сигнализирующая о том, что бензин на исходе. Он остановился у бетонных завалов, преграждавших путь; ехать дальше всё равно было некуда. Вполголоса бормоча проклятия, он подумал, что ему может не хватить горючего доехать до института, хотя он знал, что доберется до него хоть пешком, хоть ползком. Вдруг какая-то женщина со страдальческим лицом и растрепанными волосами заглянула в окошко двери, стекло в котором было опущено. Утирая стекавшие по щекам слезы, она твердила что-то про спасателей, про то, что нужен трактор, что под завалами есть живые люди, и они же там умрут от потери крови, от шока и стресса, а спасателей всё нет и нет.
— Я не спасатель! — зло бросил Котиль, обернув к ней страшное лицо. Женщина оторопела, разглядев цвет его кожи, забормотала просьбы о помощи, обращённые к богу, и отошла, поправляя халат.
— Сначала вы своими руками… гробите всё! — захлебнулся Котиль гневом, — а потом молитесь богу! Как раз только он вам и поможет! Идиоты!
Он отвернулся, но боковым зрением заметил, что женщина, взвизгнув, вдруг подпрыгнула и отбежала в сторону, после чего снова подпрыгнула, закричала и метнулась в другую сторону. У Котиля, в унисон охватившему его гневу промелькнула было мысль, что она сошла с ума или это такой религиозный ритуал, наряду с молитвами предписывающий танцы. Но это были крысы, сновавшие в развалинах и делавшие вылазки на открытые участки. Те же это крысы или нет, задался вопросом Котиль. Если нет, то сколько их в городе. Приглядевшись, он увидел, как развалины кишат тёмными телами. «Они, — понял Котиль, — они, кто ж ещё». Крупная чёрная крыса, нагло сновавшая по открытому месту рядом с машиной Котиля, почувствовав его взгляд, остановилась. Бусинки её немигающих глаз уставились на него, после чего она вдруг сорвалась с места, словно её преследовала разъярённая кошка, подскочила к женщине, чередовавшей крики с крестными знамениями, и грызнула её за лодыжку.
«Так их!» — злорадно подумал Котиль.
После нападения крыса снова уставилась на него, словно собака, выполнившая команду и ждавшая похвалы. Котилю пришло в голову, что они могут читать если не мысли, то настроение человека, его, по крайней мере, настроение. Они следуют за ним по пятам, как верные вассалы, чутьём определяя, где он будет, помогают ему отбиваться от недругов, скапливаясь во всё большем количестве.
Женщина, укушенная крысой, орала так, словно произошли ещё подземные толчки и весь мир рушился в преисподнюю. Парень лет двадцати, худой, как щепка, в вылинялой футболке, с едва выделявшимися, как веревки, мышцами, с осанкой и выражением лица великого спортсмена и вообще чертовски уверенного в себе парня, схватил палку и стал яростно лупить по асфальту. Крысы отхлынули к развалинам, прячась между бетонных груд. Парень не успокоился, а пошел в атаку. Вскочив на расколотые блоки, с чувством добросовестно выполняемого долга он стал энергично тыкать палкой, исходя злорадным весельем, приговаривая ругательства и проклятия. К нему присоединился ещё один постарше, в прорванной на рукаве ветровке и с остриженной под ноль головой.
Вдруг худощавый дико вскрикнул и подпрыгнул. Нога его опустилась не туда, куда следовало и подвернулась. Он упал, больно ударившись ребрами и рукой о бетон. Тотчас на его футболке показались юркие серые тела, и он снова жутко вскрикнул, дернувшись всем телом. Лицо его побледнело и приобрело растерянное выражение, футболка окрасилась кровью. Он попытался подняться и оперся рукой о плиту, но тотчас, вынужденный защищаться, стал размахивать руками и упал, снова ударившись.
Напарник его подскочил к нему, без устали орудуя палкой. Ноги его подверглись стремительной атаке, и ему уже было не до спасения товарища. Крысы были настолько быстрыми, что вряд ли он попал хоть по одной, тонкие светлые джинсы его окрасились маленькими пятнами крови. Заматерившись и сломав палку о бетон, он поспешно сбежал с развалин, ошалело глядя под ноги.
