Все это время она не осмеливалась взглянуть на верхнюю ступеньку лестницы. Она чувствовала, что умрет от стыда, если увидит там ребенка, ставшего свидетелем того, как мать бьет и царапает его отца, который рычит, будто бешеная собака, вонзая свою плоть в ее тело.
С закрытыми глазами Рэчел продолжала бороться, сожалея о том, что не была смелее с самого начала. И наконец почувствовала на губах вкус его крови.
Глава седьмая
— Ваша мать, похоже, считает, что вам грозит смертельная опасность, — заявил доктор Дженкинс. — Она просто помешалась на этой мысли.
Смертельная опасность! Чувствуя холодок внутри, Мадлен переложила трубку к другому уху.
— Последний раз, когда мы беседовали, вы уверяли, что после электрошока ей стало значительно лучше, помните?
Она слышала, как он шумно, с присвистом, вздохнул в усы.
— Я сказал, что ваша мать стала менее подавленной, Мадлен. Я не говорил, что она излечилась от психоза.
— Доктор, вы же знаете этих матерей. Разве их детям когда-нибудь перестает грозить смертельная опасность? — сказала Мадлен и взглянула на часы. Ровно два. У нее появился новый пациент, Эрик Файфилд, и она не хотела заставлять его ждать. Но ведь и доктор Дженкинс не стал бы беспокоить ее на работе без веской причины. — Я попытаюсь убедить ее, что у меня все чудесно.
— Видите ли, я как раз об этом и хотел сказать. — На мгновение повисла пауза. — Я понимаю, что это тяжело, но, по моему мнению, было бы лучше, если бы вы не приезжали так часто. Как бы там ни было, именно вы в последнее время вызываете эти приступы тревоги. Медсестрам стоит большого груда ее успокоить.
«Да, она мне говорила. Ее привязывают к кровати и делают укол».
— Все ваши пациенты переживают подобные кризисы, разве нет, доктор Дженкинс? В противном случае они бы не оказались в этом великолепном заведении. Не могу поверить, что вы хотите лишить мою мать единственного человека, который ее любит…
Доктор Дженкинс перебил ее:
— Миссис Олленбах и ее персонал делают для вашей матери все возможное. Этот алтарь, и свечи, и согласие спать только в кресле… Вам известно, что большинство экзотических рыбок из нашего тропического аквариума часто оказываются на алтаре у вашей матери?
Мадлен едва сдержала смешок. Тропические рыбы! Где же еще ее мама найдет живые существа для жертвоприношений? Бабалу-Айе, ее ориша, — бог, который требовал настоящей крови, если собирался оказать хоть малейшую услугу.
— Все ваши пациенты доставляют массу хлопот, доктор.
— Ваша мать, Мадлен, случай весьма неординарный. Я не хотел вам говорить, но, думаю, нам необходимо увеличить дозы препаратов.
— Нет! — воскликнула Мадлен. — Ни в коем случае! Она не может превратиться в зомби ради удобства медсестер.
Она тут же пожалела о сказанном. Она понимала, что с Росарией очень нелегко, но ведь Невилл отвалил половину состояния на ее лечение. Поэтому просто ужасно то, как они относятся к пациентам, превращая их в живые овощи.
На том конце молчали, и она уже была готова извиниться.
— Мадлен, — решительно заявил доктор Дженкинс, — вы не можете объективно оценивать состояние вашей матери, не наблюдая ее изо дня в день.
— Да, конечно. Простите меня. Но я не могу дать согласие на то, чтобы ей увеличили дозу препаратов. Мне не нравится, как они на нее влияют.
— Что ж, поговорим об этом во время вашего следующего визита. И еще одно. У вашей матери навязчивые идеи по поводу какого-то ребенка. Она убеждена, что у вас есть ребенок. Это ведь неправда, верно, Мадлен? У меня складывается впечатление, что вы…
— Вы абсолютно правы, — резко прервала его Мадлен. — Это фантазии моей мамы, вероятно, ее неоправданная надежда. Понимаете, о чем я? Она нуждается во мне. Я ее единственная дочь.
Тюрьма была построена в форме звезды: большой шестиугольный блок, от которого отходили шесть ответвлений, и в каждом находились заключенные разных категорий. Каждое ответвление, в свою очередь, имело центральный коридор, по обе стороны которого располагались камеры, а в начале и в конце — двойные стальные двери с охраной.
Ответвление, в котором отбывал заключение Эдмунд, усиленно охранялось, а камеры были просторнее и с дополнительными удобствами, потому что там содержались преступники, приговоренные к пожизненному заключению. И не просто к пожизненному: их изолировали из-за особой опасности, которую они представляли для надзирателей, для остальных заключенных и даже для самих себя.
Мадлен шла по коридору под пристальным взглядом надзирателя у двери.
— Хвала Господу! Женщина! — Один из заключенных просунул голову через окошко в двери и крикнул вслед Мадлен: — А ну-ка подставь мне свою роскошную задницу!
Она уже привыкла к подобному обращению. Чего еще можно ожидать в месте, где полно неудовлетворенных мужчин: убийц, сексуальных маньяков, кровожадных насильников и педофилов?
Эдмунд Фьюри ждал ее. Его перекошенное злобой лицо украшала огромная шишка.
— Что случилось с вашим лбом, Эдмунд?
— Да вот, воспитывал козлов вроде того придурка, который к вам сейчас обращался. Вам кажется, что мой лоб выглядит ужасно, но видели бы вы их лбы! Одного я отправил в больницу с сотрясением Мозга, б…
— Вы забыли свое обещание не ругаться в моем присутствии.
Эдмунд выглядел не на шутку возбужденным.
— У нас что, сегодня особо благочестивое настроение? — рявкнул он.
Мадлен очень устала и не следила за словами. А с Эдмундом следовало быть настороже, хотя, с другой стороны, он вызывал такое сочувствие!
— Но вы же сами настояли на том, чтобы не ругаться, помните?
Она попыталась улыбнуться. Он засмеялся, обнажив два ряда акульих зубов.
— Вы правы, Мадлен. Но если этот кусок дерьма еще раз заговорит с вами, я его убью.
— Разве мало того, что вы уже получили… за убийства?
На мгновение повисла тишина. Они молча смотрели друг на друга. Мадлен никогда раньше не вспоминала о его преступлениях — так было проще. Она не хотела быть в роли исповедника, этого ей и в клинике хватало. Предполагалось, что между ними завязалась ни к чему не обязывающая дружба — просто чтобы оживить монотонную жизнь Эдмунда в тюрьме. Однако у Мадлен было и много личных причин приходить сюда. Никто никогда ничего не делает просто так, и она убеждала себя, что отбывает собственное заключение. Кроме того, она подозревала, что ее притягивает опасность: мрачные тюремные стены пробуждали какие-то темные стороны ее натуры. Помимо этих мотивов, было нечто откровенно безжалостное в ее отношениях с Эдмундом, и это «нечто» очищало ее от смутной тревоги, которая часто овладевала ею к концу недели. Среди тех, с кем она теперь общалась, Эдмунд и Рэчел казались единственными настоящими людьми. Неприкрашенная реальность их жизни, как ни парадоксально, приносила облегчение — естественно, в сравнении с «элитарными» проблемами остальных ее пациентов.
