— Хирург понаблюдает до утра, — Тим вытянул ноги и скрестил руки на груди, — Если всё в порядке, завтра заберём.
— Хорошо, — ответил я, не открывая глаз.
— Лазарев, что у тебя с этой девчонкой?
— Да ничего у меня с ней нет, успокойся, — я ухмыльнулся, — Жалко её просто, вот и всё.
— А когда сдавал пять лет назад шакалам, не жалко было? — спросил Тимур стальным голосом.
Я поднял голову. Он отвернулся, и с прищуром смотрел куда–то вглубь коридора, намеренно не глядя мне в глаза. Обычно он так делал в двух случаях: когда злился или, когда думал. Судя по жевалкам, которые ходили на плотно сжатой челюсти — вариант первый.
Так ничего и не ответив, я снова запрокинул голову и закрыл глаза, проваливаясь в дрёму.
Три дня спустя
— Оль? — я смотрел, как она ест с застывшим взглядом, не произнося ни звука, и невольно ощутил холодок на затылке, — Тебе больно?
Она ничего не ответила. Даже не повернулась в мою сторону. Просто открывала и закрывала рот, когда я подносил ложку с овсяной кашей к её лицу. Зрелище, на хрен, жуткое.
— О–О–Оля? Сладкая? Ты меня слышишь?
Опять тишина.
Я как–то передёрнулся и поднялся с кровати, держа опустевшую тарелку в руках. Потерев лоб почти отмывшейся от зелёнки ладонью, я решил, что мне срочно нужна помощь.
Неделю спустя
— Молчит? — спросил Тимур.
— Молчит, — я ответил, включая кофеварку.
— Спящая красавица прям, — он фыркнул, — Может, поцеловать надо?
— Отвали, — огрызнулся я.
— Ест хотя бы? — Тим вытащил свой ножик и снова начал ковыряться им в ногтях.
— Ест. Пьёт. Таблетки глотает, — я пожал плечами, — Я ей вчера вторичный шов накладывал, так она даже не пикнула. Просто смотрит в потолок, не моргая. Такое ощущение, что даже не дышит.
Тимур передёрнулся и отложил нож. Потом поднял глаза на меня и осторожно спросил:
— Ты не думал о том, что она может быть невменяемой? Мало ли, что с ней Ратный делал…
Он замолчал, но взгляда не отвёл. Так и смотрели мы, уставившись друг на друга, пока кофеварка не пискнула.
Молча я поднялся, и налил две порции кофе. Развернувшись к столу, я застыл, потому что в кухонной арке появилась Ольга. В длинном махровом халате, который мне пришлось приобрести после больницы, потому что её сумку с вещами мы так и не нашли. Ума не приложу, как она надела его самостоятельно с простреленным плечом, не издав ни звука. Я хочу сказать, что знаю боль от этого ранения. Рукой невозможно шевелить нормально ещё долгое–долгое время. Даже пальцы не слушаются.
Она подошла ко мне и взяла у меня одну кружку здоровой рукой. Тимур следил за каждым её медленным движением, и я увидел, что его ладонь накрыла нож. Я знаю, что это больше механическое действие–привычка, чем реальная угроза. Но обстановка в кухне резко стала жутковатой.
— Я не достану, — сиплым голосом прояснила Оля, отпивая глоток моего кофе.
Она отошла к окну и уставилась в него, не моргая.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я, не в силах оторвать от неё взгляда.
Призрак, ей–Богу.
Она ничего не ответила. Так и молчала, медленно отпивая кофе, глядя застывшими глазами в окно на задний двор. Мы с Тимуром переглянулись. Тот пожал плечами и кивнул на мою кружку. Я подошёл к нему и отдал кофе, а потом вернулся в исходное положение в углу кухонного гарнитура, чтобы лучше видеть мою гостью. И вот когда я почти привык к её неподвижному лику, она тихо заговорила.
— Больше всего, он любил крики. Крики мужчин и женщин. Девочек. Детей, — она говорила монотонно, без всяких эмоций и выражения. Просто констатация факта, — Один раз ему привезли женщину с четырёхмесячным мальчиком, мне тогда было лет восемнадцать. Её муж что–то сделал и смылся, и Ратмир считал, что она знает, где её благоверный. Ты, когда–нибудь слышал, как кричат младенцы от боли? Ну, от колик, или, когда уши болят, — она сделала короткую паузу, отпивая кофе, — Я тоже слышала. Это дикий визг, пронзительный, пробирающий до костей. До костного мозга. Насквозь. Ты готов сделать всё, что угодно, лишь бы это прекратилось. Личико ребёнка покраснело до пунцового цвета; по нему градом лились слёзы; он истошно орал; а Ратмир отрезал ему тупым перочинным ножом по одному пальцу на руках. Крошечному такому пальчику, как у куколки; на крошечных розовых ручках.
В кухне повисла гробовая тишина. Я перестал дышать. Тимур сглотнул, этот звук показался слишком громким в застывшем воздухе. Она же сухо продолжила:
— Женщина тоже орала. Держали её вчетвером, потому что иначе было никак. Она билась, как бешеная; орала до тех пор, пока не захлебнулась собственным криком и не обмякла в руках у охранников. Наверное, у неё просто разорвалось сердце от боли за своего ребёнка. Ведь говорят же, что мать всё чувствует, — снова короткая пауза, — Она действительно не знала, где прячется её муж. Ратмир недовольно нахмурился тогда, обхватил головку младенца руками и одним движением свернул ему шею.
Я судорожно прикрыл рот кулаком, давя в себе подступающую к горлу желчь.
— Тишина, которая наступила в тот момент, — монотонно говорила Ольга, — Настолько оглушила меня, что я завизжала. Я рвала на себе волосы, отгрызала себе ногти, орала так, что мой собственный визг стоял у меня в ушах ещё трое суток после этого. Меня разрывало на части, потому что пока младенец кричал, он был ещё живой, и я надеялась… — она коротко запнулась, моргнула и снова заговорила полушёпотом, — Просто надеялась, что Ратмир сжалится. Но когда детские вопли прекратились, я поняла, что он не пожалеет никого, не остановится ни перед чем. Что Ратмир получает какое–то животное удовольствие, слушая это. Он рассмеялся, отвесил мне пощёчину окровавленной ладонью, и я замолчала. И тогда он сказал…
Она резко вздрогнула всем телом, как будто через неё пропустили разряд тока. Потом прикрыла глаза, зажмурилась точнее, и сжала губы. Так стояла она примерно минуту, а потом допила кофе, поставила кружку в мойку и пошла из кухни.
— Ольга, — неожиданно подал голос Тимур.
Так неожиданно, что я дёрнулся к нему и уставился на его руку, сжимающую лезвие его ножа и пятна крови, расползающиеся по столешнице кухонного острова.
— Что он сказал?
Она остановилась в арке. Потом медленно повернула голову и посмотрела на него таким взглядом, что меня пробил озноб. Ухмыльнувшись, Оля произнесла:
— Смотри и учись, девочка. Он сказал — смотри и учись, — снова отвернувшись, она добавила, — Я с тех пор молчу, когда мне больно. Чтобы не доставлять удовольствия.
Глава 6
Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна
И не вижу ни одной знакомой звезды.
