— Мне тоже его жалко.
Таня опустила голову, и слезы потекли из ее глаз.
— Чур, болото не разводить!
Он шагнул к ней, она отпрянула.
— Мы же договорились, — сказал он и протянул ей платок. — Положительные эмоции, а ты сопливишься.
Таня машинально взяла платок, прижала к носу, вдохнула запах дорого парфюма с еле уловимой горчинкой.
— Спасибо, — сказала она и, осторожно промокнув слезы, шмыгнула носом, не решаясь высморкаться. Не поднимая головы, она вытянула руку с так и не развернутым платком. — Нате.
— Детский сад.
Виталий Михайлович покачал головой, взял Таню за руку и потащил за собой.
— И что в тебе Максим нашел? Лилька нормальная баба была, а ты… Ладно, у каждого в башке свои тараканы.
Когда они вышли из лифта, Виталий Михайлович направился в ординаторскую, а Таня осталась в фойе. За столом, спиной к ней, сидел толстяк. Он оглянулся, и широкая улыбка озарила его круглое лицо.
— Эй, привет, — сказал он и махнул рукой. — Присаживайся.
Таня, несколько замешкавшись, подошла, села напротив него и улыбнулась, как старому знакомому.
— К Максиму Юрьевичу? — спросил толстяк.
— Ага.
— Он пока не освободился. Подожди. В шахматы играешь?
— Нет, только в шашки.
— Ну и ладно.
Толстяк стал расставлять фигуры.
— Кирилл Петрович, почему не в палате? — бросила на ходу молоденькая медсестра.
— Солнышко, не сердись, я уж лучше тут… с девушкой.
Медсестра кивнула и скрылась за крашеной белой дверью.
— Ночью сосед скончался. Сороковник с хвостиком. Молодой…
Таня недоуменно посмотрела на него.
— Ну для тебя-то он старик, а по мне только жить начал. Мне вот за шестьдесят перевалило, а как будто только родился. Каждый день заново рождаюсь…
Таня вспомнила, что, когда Виталий Михайлович сообщил ей о смерти в отделении, она подумала как раз об этом толстяке. Сейчас же, глядя на него, она была рада, что смерть обошла его стороной.
— Вот вы молодые не понимаете, — продолжал он, попеременно двигая то белыми, то черными фигурами, — живете, будто репетируете. А потом раз — и, как моя дочь говорит, «зе енд и даже титры не покажут».
— Дочка к вам приходит?
Кирилл Петрович покачал головой:
— Какое там… я даже не знаю, где она.
Он передвинул белого слона.
— Вы в ссоре? — спросила Таня и сделала робкую попытку двинуть черную пешку, но Кирилл Петрович машинально отстранил ее пальцы и сделал ход черным конем.
— Да нет, — покачал он головой. — Просто она — вся в меня: где-то сейчас колесит по Европе. Я ведь тоже был путешественником, фотографией профессионально занимался: и в Сибири, и на Алтае, и в Средней Азии снимал. Вот выпишусь — хочу на Байкал поехать.
Кирилл Петрович одной рукой двинул белую ладью, другой — подхватил черную пешку.
— А не боитесь? — спросила Таня.
Кирилл Петрович усмехнулся.
— Я уже ничего не боюсь, — сказал он и выдвинул белого ферзя.
— Как это?
— Когда первый раз сердце прихватило, было мне… ну, наверное, как твоему Максиму сейчас, — вздохнул он. — У нас в палате один старик лежал, умный до жути, все время книжки читал. Как выписывался, одну мне оставил. Я открыл, а там по латыни: «Memento mori», что означает — помни о смерти, и чуть ниже уже по-русски — «Не бойся жить».
Кирилл Петрович наклонился над шахматной доской, сделал рокировку черными и снова откинулся на спинку стула.
— Вот с тех пор я и не боюсь. Живу на полную катушку. «Девять девок бросил я, десять бросили меня», — фальшиво пропел он. — И ты не бойся, — добавил он, улыбаясь.
Таня обиженно поджала губы.
— А почему вы считаете, что я боюсь?
— Выглядишь, как испуганный щенок.
— Побитая собака…
— Нет, щенок. И любопытно тебе, и страшно. Приласкают или пнут? И не понимаешь, что только любовь открывает все двери.
Таня вздохнула и отвернулась.
— И вы туда же.
Одним движением руки Кирилл Петрович смахнул фигуры с шахматной доски на стол.
— Ты сходи на собачий рынок, — сказал он и перевернул шахматную доску полем вниз.
— Птичий, — поправила Таня.
— Не, туда, где собак продают, — не согласился Кирилл Петрович и начал собирать шахматные фигуры внутрь. — Щенка, который в ладошки тычется, всякие сентиментальные дурочки берут, тем, кому любовь нужна. — Кирилл Петрович накинул крючок на еле заметный гвоздик, отодвинул шахматы в сторону и продолжил: — А тем, кто скулит да рычит, достаются в хозяева всякие придурки, которые издеваются да на цепь сажают.
— На цепь не хочу, — сказала Таня. Она поднесла руку к горлу, будто хотела проверить, нет ли ошейника.
— Вот и делай вывод, — сказал Кирилл Петрович и встал. — Вон твой идет, так что…
— Мордой нужно тыкаться…
— Какой мордой? — переспросил Максим, положив руку Тане на плечо.
— Да так… Мы тут о собаках говорили, — ответил Кирилл Петрович. — Ну что? Какой вам вердикт вынесли?
— Жить буду. В отличие от того парня, что…
— Жить — это хорошо, — перебил его Кирилл Петрович и взял в руки шахматную доску, внутри которой брякнули фигуры. — Значит, выписали?
— Хотели еще оставить, да невмоготу мне. Друг в свой коттедж приглашает.
Он похлопал Таню по плечу:
— Тань, поедем?
— Поезжайте, поезжайте, — закивал Кирилл Петрович, будто это он приглашал. — Погода вон какая замечательная.
Таня посмотрела в окно. Действительно, не погода — мечта.
— Когда? — спросила Таня, оглядываясь на Максима.
— А прямо сейчас. Домой только за вещами заедем. Виталька мне ключи передал.
— А сам он где?
— Работы много. Уехал.
— Серьезный у вас товарищ, — заметил Кирилл Петрович и со вздохом добавил: — Только с кем мне нынче играть?
Не успел он договорить, как на него вихрем налетело нечто большое, пестрое, все в воланах и кружевах.
— Папанька!
— Ляленька моя милая…
Кирилл Петрович сразу обмяк, превратившись из толстячка-бодрячка в усталого, обрюзгшего старика. Он по-прежнему одной рукой поддерживал под мышкой доску, а другой обнимал полную женщину.
— Ну зачем ты здесь?.. Зачем? — всхлипнула она, прижавшись лицом к его груди.
