Снова зазвучала музыка. Мелодичный, с хрипотцой голос запел: «She say «Good by». «Good by», — шепнула Таня и, подмигнув отражению, сделала шаг назад и упала спиной на кровать. Ее душа ликовала. Она смотрела наверх, в потолок, и ей казалось, что все ее огорчения, ее боль и страх навсегда остались в далеком прошлом.
«А мы любили, а мы могли свою любовь найти на краешке земли…» — запело радио. «Ведь мы поем, когда нам хочется любить!» — подхватила Таня.
ГЛАВА 8
Максим проснулся в холодном поту. Ему снился все тот же сон: широкая серая река, полные отчаяния глаза, лихорадочно бьющие по воде руки. Он тряхнул головой, отгоняя ночной кошмар, и приподнялся на кровати. В комнате было темно и тихо, ночной мрак, казалось, поглотил не только предметы, но и звуки. Макс нащупал выключатель. Раздался щелчок, и свет залил комнату, резанул по глазам. Он инстинктивно зажмурился, но уже через секунду осторожно приоткрыл сначала один, потом другой глаз. Ночник освещал низкую тахту со смятыми простынями, кресло, высокий стеллаж. Обстановку можно было бы назвать скудной, если бы не обилие комнатных растений, которые занимали большую часть пространства комнаты.
Он поднялся с тахты, обогнул кадку с торчащими вверх острыми листьями и подошел к окну. По-прежнему не было слышно ни звука. Максим повернул ручку на раме. Створка отошла, и комната наполнилась звуками ночи. Ярко светил набирающий полноту месяц. В саду гуляли тени. Максим вдохнул свежий ночной воздух, проникающий сквозь тонкую преграду москитной сетки. «Я как пойманный муравей», — вдруг подумал он, вспомнив, как, перевернув стакан, накрыл муравья, а потом наблюдал, как тот бегал по кругу в поисках выхода, каждый раз натыкаясь на невидимую преграду.
Максим еще немного постоял у окна и вернулся к тахте. Одеяло было откинуто, на подушке виднелась вмятина от его головы. Он перевернул подушку на другую сторону, потрогал шероховатую шелковистую поверхность наволочки и вдруг почувствовал, что не может оставаться в одиночестве.
Он быстро оделся и, сделав несколько шагов по коридору, осторожно приоткрыл дверь. Пахнуло теплым и сладким. Днем Таня срезала несколько ирисов, и теперь в ночной темноте цветы отдавали свой аромат. Максим остановился у кровати. Таня, свернувшись клубочком, слегка посапывала во сне.
«Спит, как ребенок», — подумал он, и по его губам скользнула улыбка. Он вспомнил, как днем, гуляя по заросшему травой берегу пруда, она сорвала покрытый белыми пушинками одуванчик и, набрав в грудь побольше воздуха, дунула; парашютики сорвались и полетели по ветру, и только два упрямо продолжали торчать на вмиг облысевшей головке. И тогда он, выхватил из ее рук сочащийся белым молочком стебель, тоже дунул что есть сил. Парашютики только качнулись, продолжая насмешливо торчать на голой сердцевинке. Раздосадованный, Максим дунул еще раз, а потом еще и еще… Глядя на его старания, Таня смеялась звонко и так заразительно, что ему ничего другого не оставалось, как рассмеяться вместе с ней. «С ней чувствуешь себя не разочарованным мужчиной с потрепанным сердцем, а ребенком, который радуется всякой малости», — подумал Максим.
Его глаза привыкли к темноте, и он уже мог видеть ее разметавшиеся по подушке волосы. Он сел на ворсистый ковер и осторожно дотронулся до одной из прядей.
— Кто здесь?
Танина рука метнулась в сторону ночника, но Максим успел перехватить ее.
— Не надо, не включай, — тихо сказал он, осторожно отпуская ее руку. — Это я, Максим.
Таня судорожно сглотнула и присела на кровати.
— Зачем… Зачем ты здесь?
— Не спится, — сказал он и, словно оправдываясь, добавил: — Я не хотел тебя будить.
Она согнула ноги в коленях, натянула одеяло до подбородка.
— Господи, как я испугалась!
— Мне показалось, что ты крепко спишь.
Таня ничего не ответила, но Максим почувствовал, что ей не по себе.
— Извини, — сказал он и дотронулся до одеяла, ощутив под ним пустоту. — Извини, — повторил он, и его рука, скользнув вниз, вползла в теплое пространство между простыней и одеялом. Он нащупал Танину лодыжку и чуть сжал. Таня дернула ногой, освобождаясь.
— Не надо.
— Ладно, — согласился Максим, вытащив руку из-под одеяла. — Никак не привыкну к одиночеству. Уже два года один, и все равно не могу. От тишины прямо глохну. В городе все совсем по-другому: то машина под окном, то вода в трубах, то соседи…
Таня невольно вспомнила поскрипывание кровати за дверью, еле слышные вскрики, иногда вполне различимые слова: часто мать материлась во время соития. Таня брезгливо передернула плечами.
— А по мне, лучше тишина, чем соседи, — сказала она.
— Говорят, заключение в одиночную камеру — самое суровое наказание. Недостаток пространства замещают избытком времени.
— Если преступление страшное, то, конечно, совесть замучит.
— А твоя, значит, совесть чистая, как простыня? — пошутил он.
— Да, — не замечая его игривого тона, серьезно ответила она. Перед ее глазами встало улыбающееся лицо Нинки и светлые, чуть навыкате глаза Пугача. — Да, — повторила она, как будто хотела убедить в этом саму себя.
— Счастливая… — вздохнул Максим. — Или просто молодая. Чем старше человек, тем большего ему уже не исправить.
— И много… не исправить?
— Наверное…
Он замолчал. Вновь ему привиделись молящие, полные ужаса глаза, скрюченные судорогой руки, захлебывающийся рот.
— Тебя что-то мучает, я это чувствую. Расскажи мне об этом, — сказала Таня. Она придвинулась к краю кровати, тронула его за плечо. — Расскажи, — повторила она. — Иначе это разъест тебя изнутри, как ржавчина.
Он усмехнулся, встал с пола, прошелся к окну.
— Рассказывать нечего. Давно было… Быльем поросло.
— И все равно не можешь забыть.
— Не могу, — выдохнул он. — Помнишь, рассказывал, как Витальку из воды вытаскивал?
— Помню, вы реку переплывали. Что-то не так?
— Так, только не совсем, — сказал Максим и снова замолчал, словно ночь поглотила все его мысли.
Таня тоже молчала, боясь помешать ему. Наконец Максим снова заговорил:
— Парень с нами учился в Суворовском. Не больно, конечно, мы его любили… Он был из приюта, сирота. Карась мы его звали. Хлюпик, нос вечно в соплях, цыпки… И вот плыву я, значит… чувствую, кто-то за руку хватает, потом всей тяжестью — на плечи. Я — нырк и с головой под воду. Изворачиваюсь, стараюсь сбросить, а он вцепился, не отпускает. Не помню уж как, я отцепился, вынырнул. Дышу, а в горле, в носу вода жжет. Оглядываюсь — рядом он, Карась. Глаза бешеные, руками по воде колотит, кричать не может — рот уж под водой. Я — от него. Раз, два, три… гребу, машу руками-ногами, и вдруг внутри — чирк: дак потонул же Карась. Разворачиваюсь и назад. А тут вижу: Виталька еле держится, шлеп-шлеп — и под воду, вынырнет — и опять. Я его — за шиворот и поволок. Не знаю, откуда силы взялись.
