После того как в ее руках побывало кружевное видение, Таня забросила своих когда-то любимых медвежат, которые вдруг показались ей жалкими и убогими. Она могла часами сидеть в одиночестве, всматриваясь в темноту, и думать свои невеселые детские мысли.
Чтобы утешить внучку, баба Софа купила ей другую куклу, маленькую и твердую, хотя тоже в кружевной юбке. Когда баба Софа достала из картонной коробки это жалкое подобие, Таня даже пожалела бабушку, которая не понимала разницу между чудом и обыкновенной пластмассовой дурочкой. Таня вежливо поблагодарила и поставила куклу на самое видное место — на подоконник, лицом к улице и затылком к себе. Так и простояла Маша (такое имя было указано на этикетке, пришитой к подолу), пока полностью не облезла под воздействием перепада температур и прямых лучей солнца.
Таня машинально загнула подол — никакой этикетки. Кружева пришиты ровно, а на ножках — белые носочки и туфельки. Таня прижала куклу к груди и неожиданно разрыдалась.
— Это еще что такое? — услышала она и подняла голову. Над ней стояла грузная женщина с мелкими чертами лица. — Часто плачешь? — строгим голосом спросила она.
— Вы кто?
— От Виталь Михалыча. Он не предупреждал?
— Вы врач?
— Да, психиатр.
— Я — сумасшедшая?
— Нет. Травма, говоришь, была?
— Да… — Таня потрогала голову руками. — Сотрясение мозга, сказали. Прыгать, бегать нельзя. Я много спала. Голова не болит. Завтра, вероятно, выпишут.
Женщина-психиатр усмехнулась:
— А чего белугой ревешь?
Таня опустила голову и поправила кукле подол.
— Давай по-деловому, — сказала женщина-гора и тяжело опустилась на стул. — Я — дорогой врач. Ради Виталь Михалыча с дачи приехала. Я буду задавать вопросы, а ты, не задумываясь, отвечай. Кстати, меня Натальей Петровной зовут. Твое имя?
— Таня…
— Ну вот что, Танюша… — Наталья Петровна взяла куклу из ее рук и, не вставая, положила на край стола. — Начнем работать… Сядь прямо, смотри мне в глаза. Я вопрос, ты — ответ. Только быстро, первое, что на ум придет. Понятно?
Таня села прямо и робко кивнула.
— Лет?
— Девят… Двадцать.
— Работаешь?
— Да. Нет. Пока не работаю, но буду.
— Работа нравилась?
— Вроде… Когда клиент доволен, аж плясать хочется.
— Девственности когда лишилась?
Таня внезапно побледнела. Ее сердце забилось, как маятник метронома в темпе аллегро. Все мысли мгновенно испарились. Остался жгучий, рвущий душу страх.
— Секс тебе приносит удовольствие? — продолжала допрос врач.
Таня опустила голову и, обхватив себя руками, попыталась собраться с мыслями.
— Сколько мужчин у тебя было? Один? Два? Твой ровесник? Взрослый мужчина? — продолжала допытываться врач, неотрывно следя за ее реакцией. — Кто он был? Отец? Отчим?
— Нет!!! — Таня зажала руками уши. — Нет! Нет! Нет! — кричала она, мотая головой. Слезы градом катились по ее щекам, оставляя мокрые полосы.
Скрипнул стул. Наталья Петровна поднялась, отошла к окну. Она была довольна. Буквально за минуту она нашла скрытую язву. Теперь предстояло лечение. Она повернулась и, прислонившись к подоконнику, начала:
— Когда меня отец изнасиловал, мне было двенадцать. Я с трудом пережила тот кошмар. — Она замолчала. Ей не было стыдно за свое вранье. Ложь во благо — вполне удобный прием. — Меня даже стошнило…
— Меня тоже…
Наталья Петровна вернулась на стул.
— Продолжай, — спокойно сказала она. — Это был отчим?
— Сожитель матери. Только у него ничего не вышло. А потом его на войне убили. Сказали, что я его сглазила. А я его смерти не хотела! Просто он мне был противен!
— Значит, вину на себе держишь?.. — спокойно спросила Наталья Петровна, сложив под пышной грудью руки. — Так-так-так… Значит, гордыня обуяла…
Таня робко подняла глаза:
— Почему?.. Я, конечно, гордая… но гордыня… Что вы имеете в виду?
— Думаешь, в твоей власти кого-то убить, кого-то помиловать. Нет, в жизни не так все просто. Если б мыслями можно было б убивать, не нужны были бы войны. Давно истребили бы друг друга.
— Что, так много злых людей?
— Нет ни злых, ни добрых. Просто люди и есть люди. Страдают, любят, ненавидят. Ненависть разрушительна, как чума. А ты веришь в любовь? — неожиданно спросила она и пристально посмотрела Таню.
Таня была похожа на затравленное животное. Свет от окна падал под таким углом, что освещал только одну половину лица. Таня отвернулась. Лицо, как под вуалью, скрылось в тени.
И Таня начала говорить. Сначала еле слышно, с трудом выталкивая из себя слова, сбивчиво и нелогично, потом голос ее окреп и речь полилась сплошным потоком. Она говорила о смерти бабушки, о матери и ее сожителях, о встрече с Максимом, о Кольке. О том, что ей легко со своими ровесниками, и она теряется в присутствии взрослых мужчин.
— Но я чувствую, что это неправильно. Виталий Михайлович — хороший человек, а я его боюсь до чертиков. Колька пытался меня убить, а я переспала с ним в первый же день. Максим столько для меня сделал… Он спас меня… И у костра так хорошо было… С ним всегда хорошо, пока… когда он…
Таня замолчала.
— Ты не можешь заняться с ним сексом? — бесцветным голосом спросила Наталья Петровна.
Таня опустила голову.
— Не могу… Знаю, что хороший он… но все во мне стынет. Становлюсь, как резиновая… Я тут Тимура случайно застала с женщиной. Вот, опять же, Тимур. Раз — и познакомились. Он простой такой, совершенно без комплексов.
— Что там с Тимуром и женщиной? — спросила Наталья Петровна, мельком взглянув на часы.
— Она старше его лет на сто. Он наушниками уши заткнул, а у нее глаза были закрыты… В общем… Как будто они вместе и в то же время по отдельности. И вроде им это нравится.
— Бывает.
Наталья Петровна поднялась со стула. Таня тоже встала.
— И вы мне больше ничего не скажете?
— А надо?
Таня посмотрела в ее глаза. Взгляд был печальным.
— Ты еще молодая, все в тебе спит… Еще не знаешь, когда тело рвет от голода. А голодный и медяку рад.
— Значит, это нормально, когда вот так… по-собачьи.
— Хоть по-кроличьи, если хочется. — Наталья Петровна сделала неопределенный жест, и ее полные груди повело волной. — Формула проста: есть два взрослых человека, желательно разнополых. Обоим нравится, чем и как они занимаются. Главное — чтоб никому не мешали при этом.
— А любовь?
