Покупать пришлось все, начиная с нижних юбок и заканчивая платьем, туфлями, душегрейкой и платка на голову. Да еще все не в одном экземпляре. Узел получился большим.
— Наденешь после бани, — строго сказал Никита.
Купцы в лавках косились на них, принимая Любаву за воровку и нищенку, но Никита платил полновесным серебром.
Один раз только Никита услышал — в спину уже:
— И чего он в этой калеке нашел? Мало того, еще и нищенка. Девок молодых и красивых полно!
Хорошо, что Любава не слышала.
Пока Никита донес узел до постоялого двора, он изрядно вспотел. Поднимаясь с узлом в свою комнату, он столкнулся с хозяином. Тот раскланялся:
— Банька готова, как и велено! Извольте!
Никита расплатился за баню, а Любава отобрала вещи, в чем она должна была из нее возвращаться.
Мылись часа полтора, как не больше. Любава несколько раз промыла короткие волосы и яростно терлась мочалкой, смывая грязь. Ведь ей приходилось выживать после болезни, денег не хватало на еду, самое необходимое — не до бани было, хоть и стоила сия процедура две копейки.
А Никита с грустью и жалостью смотрел на худое тело жены. Худая стала, ребрышки выпирают, да рубцы от ожогов кожу стянули. Ничего, подкормит, приоденет, и с рубцами попробует справиться. Главное — жива.
— Ты что так на меня уставился? — устыдилась Любава, прикрываясь мочалкой.
— На рубцы смотрю.
— Я некрасивая, да?
— Откормим, подлечим. Все хорошо будет, вот увидишь.
— Никита, мне даже не верится. Вот батюшка жив был, думала — выйду замуж, детки пойдут, жизнь счастливая. А как батюшка умер, все наперекосяк пошло. Долги, дом на продажу выставили — а тут ты, как спаситель. Ты ведь мне еще в церкви понравился. Потом замужество. Я в церкви свечку Николаю-Угоднику поставила — в благодарность, что жизнь налаживается. Ну а потом моровая язва, мама умерла. Сама едва выжила и калекой страшной стала. В каких трущобах жила — не рассказать, отбросы ела, мылась летом в реке — на баню денег не было. Об одном молилась — тебя встретить. Но и боялась встречи: думала — испугаешься, не признаешь, отшатнешься. Только надеждой и жила. Загадала: не признаешь — руки на себя наложу, хоть и грешно. Но и так жить невозможно. Только, видно, есть Бог на свете, дошли до него мои молитвы! — Любава улыбнулась радостно.
Они попарились и снова пошли в мыльню, пот смыли. Вышли в предбанник, обтерлись чистыми полотенцами.
Любава вздохнула:
— Хорошо-то как! Простая вещь — баня, а я так по ней соскучилась!
— Я тебя теперь от себя не отпущу.
— А я сама не отцеплюсь, — отшутилась Любава.
Когда они оделись и вышли, то столкнулись с хозяйским слугой — он терпеливо поджидал их у бани.
— Все ли понравилось?
— Премного довольны. Вот тебе за труды, — Никита протянул слуге медяк. — И вот еще что. В предбаннике одежда старая осталась — сожги ее в печи.
— Будет сделано, — поклонился слуга.
Из бани они прошли в трапезную. Увидев Любаву — чистую, в новых одеждах, хозяин застыл в изумлении:
— Лопни мои глаза! Вчера нищенкой была, а сегодня боярыня столбовая!
Уж слишком разительны были перемены.
— Вина фряжского, хозяин, и поесть хорошо.
— Мигом исполню!
Подали на стол курицу, жаренную на вертеле, расстегаи с рыбой, суп с куриными потрошками, капусту квашеную, кашу гречневую с луком, хлеб душистый и вино.
— Что еще изволишь, сударь?
— Пока хватает, а там видно будет.
Теперь они ели не спеша, запивая еду вином. Любава не сводила с Никиты восторженных глаз.
Сидели до вечера. О лекарне Никита в этот день и не вспомнил. Радость у него, жена из мертвых, можно сказать, воскресла. Вот и устроил он себе выходной.
А ночью Любава сама придвинулась поближе к нему, обняла:
— Я верность тебе блюла. Ни с кем не была, тебя дожидалась.
В эту ночь оба не спали, любя друг друга до изнеможения. Только когда Никита проводил рукой по телу Любавы, он ощущал рубцы.
Утром не выспавшийся, едва успевший позавтракать Никита отправился в лекарню. Там было полно пациентов.
Почти до самого вечера, забыв про обед, трудился он не покладая рук, а закончив, пошел к Елагину:
— Ага, пропащий явился! — встретил его князь. — Ты куда исчез?
— Жена нашлась второго дня! Обгорела, в рубцах от ожогов вся, но главное — жива.
— Радость-то какая! Я ведь с ней так и не познакомился. Давай обмоем!
— Я по делу.
— В сторону дела, а то жизнь стороной про-ходит.
Они выпили по кубку вина.
— Ты бы хоть жену показал, чего скрываешь?
— Не понравится она тебе, князь, рубцы на лице. Исправлю со временем — тогда покажу.
— Как говорится — Бог в помощь! А что за дело у тебя ко мне?
— Дом отремонтировать хочу, что сожгли.
— Деньги нужны?
— Люди нужны — столяры, плотники, печник. Материалы опять же.
— Есть такие холопы! И дерево сухое да выдержанное найдем — на полы да окна. Завтра с утра и отправлю.
— Я не задаром прошу, деньги есть. Заплачу за работу и материалы.
— Только за материалы, за работу не надо. Холопы мои, я их кормлю-пою, в доме у меня живут — вот пусть и делают.
— Спасибо.
— Это тебе спасибо.
— Мне-то за что?
— Помнишь, давно как-то на картах ты мне гадал?
— Было такое, помню.
— Не соврали твои карты. Государь после Смоленска к себе приблизил голову московских стрельцов, боярина Артамона Матвеева, сына Сергеева. Роду он худого, из боярских детей — однако ума недюжинного.
— И что из этого следует?
— А! Не скажи! Я ведь после гадания твоего знакомство с ним свел. На пирушках рядом садился, на охоту пару раз с ним съездил. Для него лестно. А теперь он к царю близок, а через него — и я.
— А Нащокин?
— Он еще в фаворе, но чует мое сердце — ненадолго. Давай за твое гадание еще выпьем.
Они опрокинули еще по кубку. Славное вино!
— Еще погадаешь?
— Карты трезвую голову любят.
— Ловлю на слове. Как дом в порядок приведем, на новоселье приглашаешь.
— Так ведь за столом сидеть будем, вино пить.
— Тогда раньше. Вот ведь незадача! Кстати, царь о какой-то игре упоминал — вроде как персидской. Ты его играть обещал научить.
