«Ну, ничего, — думала я, — и тебя, мой миленький, пообломают!»
Делился своими подвигами с тещей. А та все выносила на лавку и давай трепать языком. Зятем красивым и умным все не нахвалится. Я ее, конечно, прижучила. Она испугалась и три дня за калитку не выходила.
Иногда я слышала их смех и шепот — Димкин и Полины Сергеевны. Удивлялась и обижалась.
А однажды не выдержала и задала мужу вопрос:
— Тебе что, Дим, не с кем посоветоваться? Некому про свои проблемы рассказать? У тебя жены нет? Идешь к… этой и… Как ты думаешь: мне это должно понравиться?
Димка совсем не смутился:
— А что тут такого, Лид? Я же ее… ну, развлекаю! Лежит человек колодой весь день. И как ему? И ничего в жизни нет, понимаешь? Никаких событий и новостей — только наша с тобой жизнь и все! У тебя — школа, ученики, коллеги. У меня — совхоз и скотина. Да и потом, мне иногда кажется, что ты не хочешь ни о чем говорить… Я не прав, Лидуня? А тещу мне жалко — она же чувствует, как ты к ней… И плачет. А для меня она… нет, не мать, конечно. А пожилой и больной человек. И еще — твоя мать. Моя родственница. Женщина, которая родила мне мою любимую жену. Ну и ввожу я ее в нашу жизнь, чтобы не чувствовала себя обузой.
После этих слов я разревелась. И еще подумала: какая ж я дура, что ревную Димку к Полине Сергеевне? Да что мне жалко, чтобы он поболтал с ней пятнадцать минут? Да ради семейного счастья, ради спокойствия?
И я успокоилась. Но до поры! Потому что раньше у нас с Димкой были спокойные семейные ужины. Долгие беседы перед сном. А сейчас…
Полина Сергеевна присоединилась! Ну каково?
Просто однажды выползла, как мышка из норки — тихенькая, скромненькая, глазками в пол и полушепотом: деточки, а можно с вами? Чайку…
Я остолбенела. Смотрю на нее и дар речи утерян. От наглости ее и напора. Сиротку корчит!
А Димка… Святая душа! «Да, разумеется, мама! Присаживайся и приступай! Что тебе положить? Картошечки, рыбки? А огурчик свежий? А уж потом и чайку!»
Полина Сергеевна обрадовалась, глазки вспыхнули и кивает.
На меня смотреть боится — чует, кошка, чье мясо съела.
Ну а я… Тарелкой шваркнула и вышла из-за стола. Демонстративно. На улицу. И дверью еще шарахнула так, что будь здоров!
Еще чего не хватало! Семейные ужины… Как вам это нравится? Дочь, зять и любимая теща! Свихнуться можно! Вот ведь пристроилась, чертова баба!
Стою на крыльце, курю. Выходит Димка.
— Ты что, Лид? Обалдела? Мать родную за стол не пускаешь? Брезгуешь с ней поесть рядом?
— Нет, Дим, — спокойно так отвечаю, — не брезгую. Просто… видеть ее… физиономию не хочу, понимаешь? Ехидную и нахальную. Не хочу в дружную семейку играть, понимаешь, Дима! Корчить из себя святую не хочу. Я такая, как есть! И изображать из себя не умею! Да и не хочу, Дима! Осуждай меня, не осуждай — дело твое. Все, что надо, я делаю. А вот остальное — извини! Заставить меня невозможно — ни полюбить ее, ни пожалеть.
Он молчал. Долго молчал. О чем мой Димка думал тогда? Что я — законченная стерва и отвратительный человек? Что он полюбил такую вот черствую гадину? Или, еще страшнее, что он меня разлюбил?
Не знаю. Ждать его реакции на свои слова я не стала. Ушла в дом, убрала со стола, перемыла посуду и отправилась спать.
И снова мне было так тошно, что хоть святых выноси…
После того вечера заненавидела я ее еще сильнее.
А Полина Сергеевна набиралась сил. Нет, я не желала ей смерти! Не приведи господи! Желать смерти кому-то — последнее дело. Это в голову мою дурную вбила еще баба Маня. «Никому не желать — даже врагу».
Но видеть ее — окрепшую, порозовевшую — мне было невыносимо.
Ужинать она больше не приходила — совесть, что ли, взыграла? Или испугалась моего гнева? Не знаю.
Сидела тихая и скромная. Мне вопросов не задавала, просьбы свои не озвучивала: что дашь — за то и спасибо.
Благодарила часто и много. Я однажды ее прервала:
— Надоело мне слышать твои «спасибки». И на черта они мне нужны! Век бы тебя не видеть! И нечего тебе на кухне торчать! Никогда ты сюда не заходила и теперь ни к чему.
Хряпнула сковородкой об стол. Ну и она тут же выкатилась.
А вот на Димку я уже злилась серьезно. Но пока держалась, скандалов не устраивала. До одного переломного момента.
Заболела я. Февраль, эпидемия гриппа… Тогда, помню, закрыли даже нашу поселковую школу — учить и учиться было некому.
Еле доползла до дома, скинула сапоги, пальто и рухнула на кровать. Даже юбку с кофтой снять не могла — не было сил.
А пить хочу — страшно! Горю вся, как в огне. Думаю только об одном: сердце не остановилось бы от этой бешеной температуры. Поминутно проваливаюсь в сон и тут же просыпаюсь. Хочу в туалет, а сил снова нет.
Тут шаркает Полина Сергеевна. Увидела меня, запричитала:
— Лидочка, доченька! Да что с тобой? Давай я тебя раздену, давай попою! Давай чаю с малинкой! А градусник? Температуру померять?
— Уйди! — шепчу я. — Рядом с тобой мне еще хуже!
Покряхтела она и убралась, слава богу. Я тут же и уснула. А проснувшись, вспомнила, как в детстве ангиной болела. Под Новый год. Страшная была ангина, тяжеленная, с очень высокой температурой.
Баба Маня поила меня простоквашей, разведенной парным молоком, — я все время просила кисленького. А лимонов и апельсинов у нас в деревне отродясь не было.
И до туалета я дойти не могла — баба сажала меня на ведро, на котором лежала обструганная, покрытая тряпочкой досочка. Все у меня болело. Было больно, и когда баба поправляла мне мокрые волосы, и когда я своей тощей попой присаживалась на доску. И когда медленно глотала теплую простоквашу. Сосед привез из города антибиотики, и меня стало чуть отпускать. А через пару дней заявилась Полина Сергеевна — гостинцы к Новому году привезла.
Температура у меня тогда упала дальше некуда — тридцать четыре и три. Баба обложила меня взбитыми подушками, и я так, полусидя, подремывала день напролет.
Полина Сергеевна глянула на меня хмуро:
— Ну вот! Вздумала болеть под самые праздники!..
Это было такое вот ее утешение. Я вздрогнула и расплакалась. Почему-то мне стало очень обидно. Наверное, я каждый раз ждала, что она подойдет ко мне, обнимет, прижмет к себе и что-то шепнет мне в ухо — нежное, родное, трогательное, ободряющее… Как мать, когда утешает своего родного ребенка.
Но Полина Сергеевна включила телевизор погромче и уселась смотреть «Карнавальную ночь». У меня разболелась голова, и я позвала бабу.
Баба вздохнула, вышла в зал и телевизор выключила.
— Устроила тут… Кинотеатр! — буркнула баба дочери. — Сидит, лыбится еще…
