В ноябре, перед каникулами, было назначено родительское собрание — обычное, рядовое дело.
Я волновалась… Это была моя первая встреча с родителями учеников. И даже слегка удивилась своему необычному волнению — раньше такого со мной не случалось.
Дома, в поселковой школе, я как-то вообще не думала о работе: ну, есть и есть — что о ней думать? Может быть, я так была увлечена своим мужем? Своей любовью, семейной жизнью. Своей ненавистью к Полине Сергеевне…
А здесь, в этом Л., ничего подобного не было — только баба Мотя и мой класс. Потом я слегка успокоилась и понемногу пришла в себя. И удивлялась самой себе: я увлечена своей работой? Выходит, что так… Вот чудеса!..
Жизнь налаживается? И снова выходит, что так! Нет, чудес я, конечно, не жду! Но… жить стало можно — наверное, так… И даже вполне терпимой стала моя жизнь. Про Полину Сергеевну я почти не думала. Про Димку… конечно, я вспоминала! Представляла, как они с тихой Машей живут. Представляла их ребенка… И снова мне было больно и горько. И все же… я жила.
Итак, родительское собрание. Как всегда — одни мамаши. Папаш нет — есть только дед. Дед хорошего мальчика Саши Соловьева. Все принаряжены, смотрят на меня придирчиво, с осторожностью — наверняка дети рассказывали им, что я — ничего себе так… Не слишком вредная, ору немного, двоек понапрасну не ставлю, не придираюсь. В общем — терпимо.
Узнаю сразу мамашу Оли Беловой — по колким глазам, явной вздрюченности и перманентной готовности к скандалу. Отвожу глаза. С ее дочерью все неплохо. Фигу в кармане я не держу. Узнаю и маму Ритки, моей тайной осведомительницы, — у той, довольно хорошенькой и о-очень надушенной блондинки, глаза полыхают интересом — понятно, в кого такая борзая дочка.
Я начинаю собрание. Все притихли и внимательно слушают. Минут через пятнадцать скрипит дверь, и я вижу мужчину. Он извиняется: «Задержали на работе, простите!»
Я киваю, и он — бочком, осторожно — заходит в класс и присаживается на край скамейки у входа.
Я чувствую, что меня заливает огнем. Краснею я редко, но… метко. Так же краснела Полина Сергеевна, мать ее так…
Краснею я моментально, отвожу глаза так же быстро и делаю вид, что мне душно. Родители смотрят на меня с удивлением, и дедушка Саши приоткрывает окно. Я благодарю его кивком головы и пытаюсь продолжить.
На крайнюю скамейку я не смотрю. Туда, куда присел опоздавший мужчина. Потому… Потому что сердце мое бьется часто и гулко. Потому что я очень взволнованна.
Потому что я сама удивлена и не понимаю, в чем дело. Потому что этот мужчина так хорош собой, что хоть плачь! И потому что это — отец Дианы. Это сразу понятно, нечего и спрашивать.
У них одинаковые серые глаза, темные и густые ресницы и бледные, четкие рты. У них абсолютно одинаковое выражение лица — печальное и… как у Пьеро.
И еще — я не понимаю, как можно было оставить такого мужчину и эту девочку!
Не понимаю! И сердце мое кипит и плавится… от нежности.
Тем временем он достает из кармана блокнот и ручку и начинает трогательно, чуть приоткрыв рот — точно, как дочка! — записывать за мной все подряд. Наверное, он из тех, кто считает учителя небожителем.
Есть такие. Как же он заблуждается!..
Я лихорадочно думала, как мне его задержать после собрания. Впрочем, чего тут думать? Учитель всегда найдет повод.
Собрание я скоро свернула — прошло оно без эксцессов. Даже скандальная мамаша Оли Беловой была вполне мила и контактна. На последней парте скромно сидела восточная женщина в длинном бархатном национальном платье и пестрой, с блестяшками косынке на голове. В ушах покачивались длинные золотые серьги с красными камнями. На пальцах тоже было прилично золота — и тоже броского, массивного и тяжелого.
Я поняла, что это — мать Валиджона Салимова, тихого и худенького мальчишки с огромными и испуганными ярко-черными глазами. Валиджон почти не говорил по-русски — так, пару фраз. Конечно же, и на уроках ничего не понимал. Большая таджикская семья переселилась в Россию недавно — почему и как, мы не знали. Знали только, что всей огромной семьей — кажется, с пятью или с шестью детьми — живут они в каком-то сараюшке на окраине города.
Мать Валиджона была очень красива — черноглазая, с тонким и прямым носом и ярким и крупным ртом.
Родители начали потихоньку вставать со скамеек и, продолжая общаться друг с другом, прощались со мной.
Отец Дианы сидел и продолжал что-то записывать в блокноте.
Мать Валиджона оставалась на месте. «Не понимает? — подумала я. — Не понимает, что собрание закончилось и что можно идти домой?»
Я вздохнула и подошла к отцу Дианы:
— А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!
Конечно же, я так не сказала. Просто попросила его задержаться.
Он оторвал глаза от блокнота, внимательно посмотрел на меня и поспешно кивнул.
Таджичка продолжала сидеть на своем месте. Я подошла к ней.
— Что-нибудь не так? — спросила я.
Она жалко улыбнулась и из ее прекрасных глаз покатилась слеза.
— Не понимаю ничего!.. — произнесла она. — Прости, учительница!
Руки ее дрожали, плечи подрагивали. Я обняла ее и погладила по голове — как ребенка. «Все хорошо, милая! — говорила я. — У вас очень хороший мальчик!»
А она мелко кивала, хватала мою руку и, кажется, попыталась ее поцеловать.
Аккуратно я проводила ее до двери и подтолкнула на выход.
Отец Дианы внимательно и изучающе смотрел на меня.
Наконец, мать Валиджона была благополучно выдворена, и я села за учительский стол.
— А вы… — задумчиво произнес он, — вы хороший человек, Лидия Андреевна!
Я вздрогнула, покраснела и заставила себя поднять на него глаза.
— Да обычный человек… — пробормотала я в смущении.
Потом ругала себя: зачем же так сразу себя опускать? Дура и есть дура! Надо было кокетливо улыбнуться, похлопать глазками и, вздохнув притворно, развести ручками.
Но кокетство и прочее — не для меня. Я — «танк, тяжелая артиллерия»! Слова моего бывшего мужа так прочно засели в моей голове, что…
И я начала разговор. Конечно, про девочку, про Дину. Начала осторожно, но упорно делая вид, что их семейная ситуация мне неведома.
Он молчал, иногда кивал и сидел, опустив голову.
— Да… — наконец произнес он, — вы, разумеется, правы! Дина очень замкнута, необщительна и… — он снова замолчал, — и неконтактна.
— Уроки она учит прилежно, занятиями не пренебрегает, но… Мне кажется, что ей мало что интересно! — поспешно добавила я, видя, как он расстроен.
Он хмыкнул:
— Да, знаете ли… Вы снова правы! А что мне делать? Со всем этим? Ну, как заинтересовать ее, что ли? Может, какой-то кружок? — Он с надеждой посмотрел на меня.
