Я кивнула:
— Да-да! Именно — заинтересовать! Хоть чем-то! А вы давно с ней никуда не ездили?
— В смысле? — не понял он.
— Да куда угодно! — разгорячилась я. — Да хоть в Москву! Погулять, зайти в музей, на выставку! Поесть мороженого, наконец. Сходить в зоопарк. Может, она и?..
Он смотрел на меня, не отрывая глаз.
Потом задумчиво произнес:
— А вы, Лидия Андреевна, правы! И как мне это в голову не приходило?
Я только кивнула.
Через три дня, в четверг, выйдя в коридор после последнего урока, я увидела его — отца моей ученицы Дианы Сметаниной.
Он стоял, прислонившись к подоконнику, и смотрел на меня. Я замешкалась, принялась закрывать дверь, завозилась с замком, и он подскочил, чтобы помочь.
Я слышала его дыхание, чувствовала его запах у себя за спиной и злилась на себя.
Как первоклашка, ей-богу!
Наконец дверь мы закрыли и встали как вкопанные — друг напротив друга.
Оба смущенные, по-дурацки молчали.
Наконец я взяла себя в руки и спросила:
— Что-то случилось? А где Дина?
Он мотнул головой:
— Нет-нет! Все в порядке! Просто… — он замолчал, — просто я хотел… вам кое-что предложить!
Я, уже почти владея собой, вскинула брови.
— Да вы меня простите, если что не так! — быстро заговорил он. — Не обижайтесь, бога ради! Я… А вы не могли бы поехать с нами? В Москву? Ну, на экскурсию эту? Да, кстати! Простите! Меня зовут Валентин.
— А отчество? — строго спросила я.
— Да бросьте! — махнул он рукой и повторил: — Ну, как вы на это смотрите?
Я видела, как он замер, ожидая моего ответа. Я видела, как он волнуется. Я видела, как дрожат его руки, как побледнел кончик носа. Как дернулась губа…
С минуту я подумала, кивнула и сказала:
— А почему бы и нет? В конце концов, в столице я сто лет не была!..
Он обрадовался и даже не пытался этого скрыть: широко улыбнулся, и я увидела его ровные, белые и очень красивые, как на картинке в заграничном журнале, четкие зубы.
И я улыбнулась в ответ ему. Так и стояли мы, словно глупые дети, улыбаясь друг другу.
Было решено так: завтра, в пятницу, после уроков — а их у меня было четыре, — мы встречаемся на автовокзале. В час дня.
Мы были страшно смущены и поэтому быстро, торопливо, как-то скомканно распрощались и разошлись в разные стороны: он на улицу, а я — в учительскую, положить классный журнал.
Больше мы ничего не обсуждали — ни планы на нашу поездку, ни время пребывания в столице, ни ночевку, — было понятно, что ехать на один день смешно.
Я побрела домой в каком-то странном, непонятном мне настроении.
С одной стороны, все это было чудом и нереальностью, а с другой… Да полной глупостью это было! Незнакомый мне человек, отец моей ученицы. Делает мне довольно странное предложение, и я на него соглашаюсь! Не зная подробностей, планов и вообще мало что понимая. А Дина? Как будет с ней? Что будет со всеми нами в этой нелепой и довольно дикой ситуации?
Бабе Моте я сообщила, что уезжаю на три дня, на все выходные. Она удивилась, но вопросов не задавала. За что я была бесконечно ей благодарна.
Встала я рано, вымыла голову и, выпив чаю, пошла в школу. Эти четыре урока казались мне самыми длинными в жизни. Потом я вернулась домой, надела свои лучшие брюки из синего джерси, белый вязаный свитерок, накинула куртку и бросила в сумку зонт и косынку. Деньги, по счастью, у меня были — удалось кое-что отложить. В сумку я еще положила смену белья, новые колготки, флакончик с остатками любимых духов, пачку печенья и несколько конфет — в дорогу.
Ровно в час я уже стояла на вокзале.
Их не было. Я спряталась под навес и жадно вглядывалась в даль. На часах было пятнадцать минут второго.
«Надо идти домой», — подумала я и почувствовала, как ноги наливаются тяжестью и начинает болеть голова. Господи, какая же я идиотка! Вот так согласиться! Что я знаю про этого человека? Может быть, он сумасшедший? Сдвинутый от горя мужик? Чокнутый от рождения? И именно поэтому от него сбежала жена? А может быть, он так пошутил? По-идиотски так пошутил, потому что…
И в этот момент я увидела их. Они бежали, запыхавшись, в распахнутых куртках, с большой сумкой в руках.
Они подбежали ко мне и остановились как вкопанные.
Дина смотрела на меня с испугом. Ее отец стал бурно извиняться, оправдываться, и по всему выходило, что задержала их какая-то Дарья Ивановна — как оказалось, Дианина бабушка.
Автобус отходил через двенадцать минут, и мы, купив билеты, смущенно молчали и делали вид, что оглядываем окрестности.
Когда подошел автобус, мы все, включая Дину, как мне показалось, почувствовали большое облегчение.
Дина села с отцом, я — одна, у окна, позади них.
Погода была довольно приличная — небо не мрачно-серое, осеннее и плаксивое, а ярко-синее, с небольшими и аккуратными, похожими на молодых и нестриженых овец или белых молодых медвежат облаками. Проглядывало беловатое, прохладное солнце — на его тепло надеяться было уже нелепо.
Дорога оказалась, конечно же, отвратительной: нас трясло на ухабах и рытвинах. Но это не помешало мне задремать и даже увидеть странный и непонятный сон: будто я взбираюсь по чудно́й лестнице — очень крутой, уходящей в никуда, без конца и перил. Лестница белая, даже белоснежная, как будто сделана из крупитчатого и пористого материала, похожего на пенопласт или сахар. Я даже хочу ее лизнуть, но почему-то все поднимаюсь и поднимаюсь — без остановки. И мне так легко это делать, что я, не задыхаясь и не отдыхая, иду все выше, почти вприпрыжку, тороплюсь и стремлюсь дальше, наверх. Как будто знаю: там меня ждет что-то очень хорошее и счастливое. Поэтому я тороплюсь…
Проспала я примерно час и проснулась, когда автобус резко затормозил и замер. Остановка — поняла я.
На остановке — а это была довольно большая автобусная станция — вошли три бабы и мужик. Деревенские, одетые плохо и бедно, в резиновых сапогах и старых куртках, похожих на зипуны. Бабы были в темных платках. Я увидела их руки — заскорузлые, грубые, красного цвета, с короткими и не очень чистыми ногтями… И вспомнила свою бабу… Да так ярко, что слезы застряли у меня в горле — только бы не разреветься!
Одна из этих теток села рядом со мной. И я услышала исходящий от нее запах хлева, парного молока и влажной земли.
И снова я представила свою бабу, и снова у меня защипало в горле, и снова я была одна на всем белом свете… И никому, никому «ненужная» — так говорила про меня она, моя баба. Моя любимая Маня. И при этих словах я всегда начинала плакать…
Примерно часа через полтора снова была остановка, и шофер объявил «перекур». Все с удовольствием выкатились на улицу — поразмяться и сходить «до ветру».
