Мы еще помолчали, и я увидела такую неизбывную, такую ужасную грусть и боль в глазах Дианы, что мне стало страшно.
— Так вы меня поняли? — Она тряхнула головой и чуть улыбнулась: — Бегите!
— Куда, господи? — Я дернула плечом. — Куда мне бежать? Обратно в деревню? Нет, я не хочу. Не хочу в этот дом, не смогу. Куда? — повторила я. — Снова вперед? Снова купить билет, куда денег хватит, и… Так у меня и денег нет… — Тут я горько засмеялась. — Были копейки и те отобрали.
Дина внимательно посмотрела мне прямо в глаза и твердо сказала:
— В Москву, Лида! В деревне вы пропадете. Вы — умная и красивая. В Москву, Лидия Андреевна. Только в Москву!
— А в Петербург? — спросила я, вспомнив Захара Ильича.
Дина на минуту задумалась и покачала головой:
— Нет, Лида! Вот туда вам… не надо. Город прекрасный, что говорить! Только печальный очень и очень сырой! Будто плачет все время. Да и как жить в музее? Тоска! И вы… будете плакать! А Москва — она ведь живая! И иногда улыбается! Попроще, конечно. И все же живая! Не музей, не собор, не пантеон. Просто город, и все. Город возможностей, кстати! Езжайте, Лида! И — дерзайте! Пока еще силы и возраст. И потом, там будет легче — там много людей! К этой, вашей… Ну, как ее? Королеве! Она ведь жива?
Я испуганно посмотрела на Дину:
— К… Королеве? А она тут… при чем?
— Она? — Дина Михайловна усмехнулась: — Она тут при всем! Жива, стара и наверняка одинока! Верно, все так? Ну вот и спешите! Пока… есть квартира! Ведь она вам… ну вроде как родственница! С ней столько связано!.. Вся ваша жизнь! Единственная, так сказать, ваша «родня»! Она должна стать вашей, эта квартира! Ведь Королева, как вы ее называете, отняла у вас… многое, верно? Ну вот пусть и платит! Все платят, не так ли? А эта плата, поверьте, не так уж велика! А что государству? Оно перебьется! Так что — вперед! Думайте, Лида! И поскорее бегите!
Я ошарашенно молчала. Я была растеряна, оглушена… Мне? По праву? Да глупость какая! При чем тут я и Королева? При чем тут квартира? Государство при чем? При чем тут Москва? Где я, и где все вышеперечисленное? И как мы можем… Ну, пересечься? Совпасть, соприкоснуться?
Потом Дина заторопилась — принялась одеваться и долго говорила с кем-то по телефону. А я вымыла чашки, убрала со стола и села на стул. Я смотрела в окно и… ничего не понимала, совсем ничего! В голове было гулко и пусто.
— До вечера! — крикнула мне Дина из прихожей. — А вы отдыхайте!
Хлопнула дверь и в квартире от хозяйки остался лишь легкий аромат ее духов.
Я вздрогнула и… Снова уставилась в окно.
Смотрела в окно и никак не могла сосредоточиться. А может?.. И вправду?
Ведь здесь-то остаться я не могу. Валентин, Лариска, Дина, Упырь и коллеги… Нет, это слишком! Здесь мне места нет. И мне надо срочно уехать.
В Москву?! А почему бы и нет?
Раз Питер плачет, а Москва иногда улыбается…
Уезжала я через два дня — дольше беспокоить хозяйку было неловко. Мы были обе смущены случившимся — своим откровением и той ночью. Кажется, обе пожалели об этом. Уж Дина, как мне показалось, точно.
На следующий день она снова стала прежней Диной Михайловной — завучем школы и женой директора завода. Замкнутой, строгой, серьезной и недоступной.
Я сказала Дине Михайловне, что уезжаю. А она даже не спросила куда — вот ведь характер! Человек, лишенный любопытства. Или — уважающий чужой выбор? Она просто кивнула и, кажется, испытала какое-то облегчение — это понятно. Мы обе испытывали неловкость.
Я собирала свои вещи, когда Дина зашла в кабинет. Внимательно посмотрела и положила на кресло красивую дорожную сумку.
— С ней вам будет удобнее! — сказала она и вышла из комнаты.
Минут через десять снова зашла — в ее руке был большой, чем-то плотно набитый пакет.
Дина явно смущалась. Кашлянув, сказала нерешительно:
— Вы меня извините, Лида! Здесь… вещи. Хорошие вещи, вы мне поверьте! Кое-что я привезла из поездок. Вы… — она замолчала, — попробуйте не обижаться! Буду рада, если у вас это получится! По-моему, ничего обидного в этом нет, а, Лидия Андреевна? Просто совершенно некуда все это носить! Покупаю без меры, без головы — наверное, это какое-то утешение, что ли? Сублимация, да… А потом… вот куда? Подруг у меня нет, жена брата — толстушка. Для племянницы это, видите ли, «не клево»! И что со всем этим делать? Не знаю! А мы с вами одного размера! Вот как мне повезло!
Сказав это, Дина покраснела и почему-то рассмеялась.
Я тоже улыбнулась:
— Дина Михайловна! Дорогая! Да спасибо огромное! Большое-пребольшое спасибо! Буду носить и вас вспоминать! Впрочем… — я замолчала, почувствовав в горле комок, — я вас и так… не забуду!
Мы обнялись.
На автостанции я купила билет до Н. А там до поселка — рукой подать. Куда мне было деваться? Где меня ждали на этом свете?
И я решила уехать домой.
…Я шла по дороге, ведущей к моему дому. Ничего не изменилось — все было как прежде. Только, кажется, прибавилось заколоченных домов. Люди покидали поселок в поисках лучшей жизни.
Было сумрачно и довольно темно. По дороге я почти никого не встретила — народ сидел по домам, и окна подсвечивались голубым светом телеэкранов. Навстречу мне шел пожилой и поддатый мужик. Поравнявшись, он глянул на меня безо всякого интереса и медленно пошел дальше. Да и я его не узнала.
Я зашла в свой двор и присела на лавочку. Лавочку эту сколотил еще мой отец — для бабы Мани. Когда-то там стоял стол, где баба перебирала овощи, чистила картошку, солила огурцы. Конечно же, в теплое время года. Иногда мы пили там чай. Рядом рост куст крыжовника — колючий, густой. Не вставая из-за стола, я срывала крупные, кисло-сладкие ягоды и бросала их в чай. «Как конфета — да, ба?» — говорила я.
А баба моя кивала и грустно вздыхала.
Потом стол подгнил и завалился. Ну, я его и «извела».
Я сидела на шаткой, подгнившей лавчонке и боялась зайти внутрь, в свой дом. Чего я боялась? Воспоминаний?
Потом я замерзла и наконец нашла в себе мужество.
Дверь открылась не сразу — разбухла и отсырела. И сразу на меня пахнуло нежильем. Таким холодом, такой выстуженностью, таким одиночеством…
Я опустилась на корточки в сенях и разревелась…
Все правильно… Брошенный и одинокий дом, как одинокий и брошенный человек, никому не нужный — он становится пуст и холоден. Равнодушен и обидчив. И я чувствовала себя такой же одинокой, холодной и опустошенной. В нас не было сердца — только обида и боль.
В доме пахло мышами, и везде — на полу, кроватях, столе — густо лежал мышиный помет.
Усталая и разбитая, я сбросила одеяло и подушку на пол, положила под голову сумку, укрылась бабиным ватником и легла на кровать. Среди ночи мне захотелось пить, но вода в ведре на кухне давно протухла и покрылась зеленью — не вода, а болото.
