Какие остаются варианты? Я вошел в торговый центр и потрясенный сверкающими огнями рухнул с сердечным приступом на эскалаторе? Ну, уж нет. Такое могло бы произойти с Тарзаном, а не с будущим управляющим маркетингового менеджмента. Инфаркт? Инсульт? В моем возрасте? Кома?
Кома. Кома… Мне вдруг припомнилось случившееся несколько лет тому назад с известным автогонщиком. В результате аварии он надолго впал в кому, и пресса, далеко не каждый день урывающая такие лакомые темы, все мусолила ее, пока в условиях рыночной экономики не пришла к логичному итогу, которым стал документальный сериал о людях, побывавших в коме. Помню, что довольно многие из них описывали свой опыт как нечто очень позитивное и интересное. Для некоторых период пребывания в коме был прекрасным и многоцветным, своего рода фантастической параллельной жизнью, эдакой чудесной second life, из которой и вылезать-то не хочется. Правда, не помню, чтобы кто-нибудь описывал происходящее там как тотальное одиночество, но это, очевидно, не так важно. Важно то, что во всех описываемых мирах присутствовал элемент фантастики, некие ситуации или положение вещей, в реальности невозможные. Именно это людей и завораживало, это и удерживало в забытьи, из которого многие забывали или сознательно отказывались возвращаться обратно в породивший их когда-то несовершенный мир.
Могу я быть в коме? Такое объяснение звучало бы весьма правдоподобно. Ведь силу человеческого воображения не сковывают скучные и логичные рамки физического мира. В своих фантазиях мы всегда предпочитаем летать, не имея при этом крыльев. Это и отличает воображение и физику. То, на что инженеры авиационного завода Боинга и киностудии Спилберга тратят сотни тысяч дорогостоящих рабочих часов, у нас в головах рождается по озорному щелчку пальцев и совершенно бесплатно.
Сменив велосипед на машину, еду в Мустамяэскую региональную больницу. Ощущаю, как крепнет пока еще слабая надежда. Я в коме, со мной что-то приключилось, и я должен быть в больнице, лежать пластом. Связь с жизнью поддерживается дыхательным аппаратом, катетерами, зондами, электродами и моим буйным воображением, которое по только ему известным причинам стерло с лица земли всех млекопитающих. Еду, курю и пытаюсь конкретизировать суть этой несколько детской фантазии. На что я рассчитываю? Что надеюсь увидеть в больнице? Себя, лежащим в коме? Свое подергивающееся лицо с закрытыми глазами, отражающее попеременно все возможные, но и невозможные или, по крайней мере, еще не открытые наукой чувства? С тем же успехом я мог бы ждать, что увижу летящего по небосклону розового кита с приделанным тросом к хвосту рекламным плакатом скидок на креветки.
Паркуюсь перед главным входом, в просторном фойе нахожу путеводитель по зданию, под которым на полу валяются мятые синие бахилы, отыскиваю указатель в отделение интенсивной терапии. Здесь воняет чем-то таким, чего нет в торговом центре. Торопливо взбегаю по лестницам. Врываюсь в первую палату. Пустая больничная койка в окружении потухших аппаратов. Они вплотную стоят у светлого ложа, как замершие хищники, за секунду до нападения превращенные колдуном в каменные изваяния. В ногах кровати висит история болезни исчезнувшего пациента, на ней незнакомое мне женское имя.
Иду в следующую палату – картина та же, имя другое, иду дальше – картина та же, имя другое, и так далее, практически без вариаций. Имена без тел. Бессмыслица, не вызывающая доверия, как рекламная кампания выдуманной продукции. Но тут вдруг – вот оно! – в гуще охренительно тошнотворного зловония, от которого я поспешно отгородился респиратором, лежит тело, словно ядовитыми змеями опутанное проводами и шлангами – они на запястьях, на шее и висках, даже в носу. Тело с головы до ног перебинтовано, и темные пятна запекшейся крови на повязках поневоле наводят на мысль, что сюда доставлен бедолага-клоун, изображавший на карнавале собаку далматинца. Неужели это я? Размотать бинты страшно, беру историю болезни, личность пострадавшего не установлена, доставлен 2 июля в 10.18!
Протянув дрожащую руку, борюсь с самим собой, хотя знаю, что из всех видов борьбы – этот самый бессмысленный, что результат всегда заранее известен, в принципе, медаль можно вешать на грудь сразу, будь она хоть из золота, хоть из земли. Марлю никак не отодрать, она насмерть приклеилась к коже лица, будто слилась, сплавилась с окровавленными тканями, похоже, и одного глаза нет или не знаю, что с ним, во всяком случае, когда я туда нажимаю, палец проваливается во что-то вязкое, не похожее на упругое и здоровое глазное яблоко. К горлу подступает тошнота, и я оставляю лицо в покое. Берусь за левую руку пострадавшего. Ничего не понять – она жутко деформирована. Приходится отступить. До чего бы я ни дотронулся, тут же ощущаю какой-то дикий враждебный отпор. Я на чужой территории, мне здесь не место, самое умное – это удрать отсюда и вообще забыть весь этот кошмарный день, который, надеюсь, я сам себе придумал, правда, не пойму зачем. Уже почти вышел в коридор, но вдруг развернулся и подскочил к кровати, одним движением сдернул простыню и рванул бумажную больничную рубаху. Есть одна часть тела, которую любой мужик знает как облупленную, форму и вид которой он никогда не спутает ни с чьей другой, и она…
… сгорела. Как забытая на решетке гриля сосиска.
Мне не осталось ничего иного, как ретироваться в свой мир без ответов, и уже не важно – настоящий он или выдуман каким-нибудь говнюком.
16 октября
Нет более верного способа борьбы с одиночеством и лишающими сна и покоя мыслями, чем окунуться в бытовые дела и заботы. Сегодня я вдруг заметил, как холодно стало в центре. Первые ночные заморозки не за горами, и это уже хорошо чувствуется. В немощном утреннем свете меня встречают подернутые серым налетом газоны. Проходит не один час, прежде чем неуклонно убывающий день, собравшись с силами, стирает с лица природы мутные краски ночи. Мне не жалко, я протягиваю дню руку помощи (хм, ну не совсем, чтобы руку…) и, совершая ежеутренний, скажем так, ритуал, смываю серость с квадратного метра земли.
Сам не заметил, как стал спать под двумя толстыми пуховыми одеялами. И в флисовой пижаме, в какой спал, кажется, очень давно, еще в детсадовские годы. Силикон Ким все труднее отогревается, и несмотря на то, что я укутываю ее в два пушистых одеяла, уходит довольно много времени, прежде чем она смягчается и осторожно раскрывает навстречу мне лепестки своей орхидеи.
Однажды утром, похмельном выше среднего, я обнаружил лежащего между нами метрового медвежонка. Не осмеливаясь признаться в этом Ким, я все же должен приоткрыть тайну, в частности то, что сон с игрушечным мишкой в объятиях впрыскивает в меня изрядную дозу мужественности. Используя слово «мужественность», я вовсе не имею в виду гладиаторскую отвагу или славные приключения, наперекор самым тяжким в мире испытаниям, я имею в виду нечто иное, некое легкомысленное равнодушие, мягкий пофигизм, – свойства, женщинам, как правило, не присущие. Смотрю на простодушную, чтобы не сказать, дурацкую улыбку своего мишки и задремываю как ребенок, которого утром ждут блины с вареньем и прогулка рука в руке до детского садика. Медвежонок похож на Винни Пуха, и с его мохнатой лапой в кулаке я чувствую себя достаточно защищенным, чтобы при необходимости дойти до края света и даже, возможно, сделать оттуда еще шажок. Переплюнуть Калевипоэга.
