Потом принял позу ныряльщика и исчез с моих глаз.
12 ноября
Холодрыга. Не отпускает уже на протяжении довольно длительного времени. Еще и эти сновидения, в которых бесконечно падаешь навстречу пронизывающему ледяному ветру, тепла не добавляют.
Интересно, а у меня есть надежда дождаться весны? Или же в будущем этой оптимистической выдумке человечества из-за ничтожного количества зрителей будет неохота даже показываться на сцене? Я, конечно, могу и дальше тупо отрывать листки календаря – вплоть до 31 декабря. Но это и все. Больше календарей нет. Нет конферансье, который объявит о приходе очередной весны. И самое популярное из четырех времен года так и останется дремать за кулисами сцены с чашкой скованного льдом кофе в одной руке и пилочкой для ногтей – в другой.
Несколько раз я переночевал у Марис и Кристьяна. Поначалу разжигал камин в гостиной и пробовал спать на диване, но этот камин был таким дрянным, что для хоть какого-то тепла в него приходилось подкидывать полешки ежеминутно, и отлучиться от очага нельзя было даже на короткое время. Попытался уснуть в натопленной парной, но чуть не окочурился от духоты. Мне воздух нужен больше, чем я воздуху. Неравенство в отношениях удушает. Взвесил вариант окончательного переезда в этот дом, где дни мои протекали бы в шарканьи между камином и парной, но и от этой мысли отказался. Если зима окажется снежной, я застряну тут до весны. Или до конца ледникового периода. Что раньше наступит.
Вернулся в центр. Здесь хотя бы воздуха хватает и простора для движения. И алкоголя. И жратвы.
В походной лавке отыскал самую большую палатку. Разбил ее в центре мебельного салона на здоровенном персидском ковре. Припоминая устройство эскимосских иглу, приступил к утеплению своей миниатюрной спальни. Из Jysk’а притащил, сколько смог, подушек, обложил ими как аккуратно вырезанными снеговыми плитами палатку, уложил их и на купол крыши. Вровень с отдушинами палатки оставил между подушками четыре маленьких отверстия на все четыре стороны. Заволок внутрь два полутораспальных матраса, на них постелил шесть голубых шерстяных одеял с улыбающимися плюшевыми мишками Teddy Bear. Все застелил простыней, принес подушки и несколько самых пышных пуховых одеял. На потолок приладил походную лампу, карманы палатки забил батарейками. Мне предстоял долгий сон с сумбурными сновидениями, и срок окончания этого сна в выстуженном торговом центре терялся в кромешной тьме.
Похоже, я даже выспался. Ким, правда, наутро была непривычно холодна, но после потери ею ноги, я вхожу в ее положение и стараюсь не слишком напирать. Солнце явно уже встало, но нас разделяла теперь многослойная прокладка: свод потолка, ткань палатки, подушки, крыша центра, облака в небе. Вот я и валялся в этой непроглядной мгле, как последний паразит, забытый в одиночной камере в пустом организме-хозяине.
Солитер, крот, шахтер – это все я. Забившийся в глубокую нору, пребывающий в блаженном неведении обо всем, и хорошем и плохом, что происходит при свете дня. Здесь не мерцает и не горит ни один огонек. По крайней мере, пока я не притронусь к своему фонарику. Могу распахнуть глаза, могу зажмуриться – эффект нулевой, ничто не меняется, и это неприятное сознание возмущает мои бесполезные глаза, похожие на два телескопа с треснувшими объективами.
Одновременно обостряются другие органы восприятия. Силы, не истраченные зрением, поровну распределяются между ними. Через клетки плоти до меня доносятся тягучие удары сердца, словно кто отжимает губку. Я слышу, как сотни красных рек в венах испуганно мечутся в поисках выхода, которого не находят. Мое тело на замке. До ключа (а это топор, нож или Беретта) не дотянуться. Я бы мог протянуть руку помощи, без разницы – правую или левую, но они обе, по счастью, оглохли. Или же притворяются спящими. Делаю глубокий вдох. Преобладает запах моего тела. Но когда напрягаюсь, ощущаю кое-что еще. Принюхавшись к узорам на пододеяльнике, вижу перед собой потных китайских фермеров с вместительными выцветшими коробами за спинами, в которые они закидывают коробочки хлопка-сырца, вручную собранные с кустов хлопчатника. Но что-то еще просачивается из одеял. Это боль, ужас, страдания, возможно, даже унижение. Я чувствую запах дрожащих ощипанных гусей, измученно забившихся в угол клетки. Голые, окровавленные, обязанные вырастить новый пуховый покров. И как можно быстрее. Потому что детка хочет баиньки.
Ноябрьская ночь в палатке, обложенной подушками, вызывает у меня в сознании параллели со снегом и тьмой. Если эскимосы способны на описание снега десятками разных образов, то моя темнота, что – вечно одна и та же? Или и у нее на все случаи жизни имеется своя определенная маска? Кромешная темень, сырая мгла, теплая тьма, холодная мгла, пахучая темнота, вонючая темнота, тихая тьма, ветреная темень, защитная тьма, грозная темень, долгожданная темнота, неожиданная мгла, неминуемая темнота, естественная темнота, необходимая темнота, ненужная темнота, безнадежная темень, предрассветный сумрак, внутриутробная тьма, мгла перед еще не открывшимися глазами, слепота выколотых глаз, подвальная тьма, чердачная темень, глухая тьма отцовской души, ослепление любовью, жгучая темнота ненависти, тьма океанских глубин, космическая мгла. Темнота без электричества. Темнота от сознания, что все в жопе.
И как рекламировать темноту? «Хватай, что хочешь, никто не увидит!».
15 ноября
Раз закоченев, от этого холода уже не так-то просто избавиться. Удивляюсь, что еще не заболел. Может, бациллы и вирусы сгинули вместе с человечеством? Ну, если б я был одним из них, гриппом там или пневмонией, то очевидно повел бы себя именно так. Оставаться на этой промозглой планете, чтобы преследовать последнее прямоходящее существо, для любого мало-мальски здравомыслящего вируса равносильно самоубийству.
Теперь, когда я обзавелся собственной иглу (за что одинаково благодарен как канадским эскимосам с их навыками выживания, так и бессмертной системе торговли), сон перестал быть проблемой. Спится вполне сносно. Для середины ноября температура под пуховыми одеялами значительно превышает ожидаемую исконными жителями умеренного пояса. Проблема, скорее, в ничегонеделании, вернее, в наблюдении за пустотой, из чего вследствие отсутствия идей складывается мой восьмичасовой рабочий день. В основном веду наблюдение с крыши: укутанный во все теплое, с поднятым воротником, на голове игривый шутовской колпак из гомогардероба, руки в перчатках, Беретта через плечо. Держу в поле зрения окрестности (особенно, озеро) на случай, если откуда-нибудь опять выползет оживший логотип Lacoste или Crocs. Для каждого из таких дерзких торговых знаков у меня заготовлено специальное лекарство в виде патрона. Настоящему снайперу-маркетологу, чтобы попасть в цель, требуется всего одна заостренная пуля. История учит, что наиболее доходчивый урок для жертвы – это предупредительный выстрел в лоб. Все разом становится ясно, ничего повторять не надо, бах – и готово. Лучше, чем любая вакцина длительного действия, в ожидании эффекта от которой среднетренированный пациент в худшем случае может сдохнуть со скуки.
В ветреные дни такие мои вахты на крыше заканчиваются тем, что я промерзаю до костей, зуб на зуб не попадает. Конечно, ничто мне не мешает сбежать и спрятаться от холода, я могу даже забиться в иглу и терпеливо дожидаться, пока не уймется дрожь, но это не совсем то.
