Почему все не может оставаться как раньше?
Почему бы жизни не быть веселой и идти в отлаженном ритме? Как у цыплят на той куриной ферме. Зажигается свет, день начинается с утренней гимнастики, затем положено поесть и попить, после чего немного поваляться, чтобы жирок завязался, потом погоняться друг за дружкой, щедро клюя и пиная соседей (если в ходе такой веселухи кто-то и околеет, его быстренько уберут с глаз долой, чтобы не портил общий позитивный настрой), затем снова поесть и попить, посоревноваться, кто дальше плюнет, слабаков поколотить шпорами. Когда гаснет свет, все дружной семьей засыпают. И так до бесконечности. Жизнерадостно, энергично, бойко, перекрывая кудахтаньем голоса друг друга и, что самое главное, в глубокой и незыблемой уверенности, что все правильно, все идет как надо, что жизнь будет вечно течь по этому руслу, ибо так она задумана. В клювик и из клоаки. Жизнь гарантирована непрерывной циркуляцией в зловонной черноте пищеварительного тракта.
Разумеется, человек знает то, чего не знают бройлеры. Например, человеку известно, что этим маленьким копушам отмерено 40 дней жизни. После чего она прерывается. Оставляя легионы бройлерных душ в курином раю ломать головы над вопросом – что случилось и почему? Каждый день еда, каждый день питье, каждый день танцы и веселые игры с погонями, а потом без всякого предупреждения, без малейшего предчувствия, основанного на предыдущем опыте, вдруг раз – и гильотина. И где здесь логика?
Но кто же в этом свете я? Такая же курица. Жизнерадостный бройлер, нечаянно оставленный на очищенной от человечества планете. Где-то в вате облаков постоянно на страже и наш мясник с мощными руками, скрещенными на груди, и в окровавленном фартуке – по два раза в сутки он щелкает солнечным выключателем, частенько заглядывая в календарь майя.
Три вещи, которым ни за что на свете нельзя доверять: реклама, музыка, история.
А вдруг там, в курятнике, где-нибудь в уголке съежился один цыпленок, как и я, проваливший вступительный экзамен в забойный цех? Просто я его не заметил. Или не захотел, или не умел заметить.
Нажал на газ. Форд взревел как раненый обездвиженный зверь, последний способ оправдания своего существования у которого – это громкий до хрипоты рык.
Ну, и рычи тогда, дружок, ори, пока можешь, изрыгай огонь и смолу, покажем этому мяснику, что мы достойнее кур, отравим его выхлопом с CO, вытравим у него под ногами большую озоновую дыру, чтобы он, гад такой, выпал на землю вместе со своей чавкающей слякотью. Принесу из супермаркета все чертовы дезодоранты, освежители воздуха и спреи для сортиров, сам сожру целую упаковку банок тушеной капусты со свининой, вот тогда и увидим, на что способно человечество. Распылю весь этот химический арсенал в небо, туда же нацелю свое заднепроходное отверстие и бабахну убийственным метаном. Движок в раскаленном состоянии пусть работает сколько нужно, ведь все мировые запасы дизеля скопились за спиной. Нефть и газ – эти жидкое говно и удушливый пердеж планеты – полностью в нашем распоряжении. Есть и будут. Вечный Йемен.
Предсказаниям наступления ледникового периода покорно вставших заводов с попусту торчащими трубами необходимо положить конец. Если не добьемся ничего большего, то хотя бы поимеем парниковый эффект местного значения. Экономика должна возродиться, климат должен потеплеть, макрокосм должен расшириться. Бутылка должна опустеть…
Я заснул под шум работающего мотора. Ночью проснулся от холода. Мотор заглох, закончилось топливо. Принес канистру, залил бак и снова уснул.
3 декабря
Никакого улучшения ждать не приходится. И вообще, почему я до сих пор здесь? Почему не убрался отсюда? Но оглядываясь кругом и видя, как неуклонно нарастает липкий слой снега, я понимаю, что со своими вопросами опоздал. Это тюрьма.
Сидеть мне и сидеть. Только неизвестно, ради чего. Настоящим зекам проще, они хотя бы знают год и день, когда откроются ворота и, провожаемые воздушными поцелуями, они выйдут и вновь займутся своими рутинными преступлениями. Я же не знаю ничего. Я даже не знаю, отбываю ли я срок в наказание, и если да, то за что. Или за кого? Бессрочная отсидка по нотариальной доверенности в одиночной камере со всеми удобствами. Семь миллиардов исчезнувших преступников и их забытый танкист без единой татуировки.
Ежедневные прогулки на свежем воздухе оставили на крыше что-то наподобие лабиринта. Ночью подмораживает, днем тает. По утрам в бороздах лед, несколько раз я поскользнулся и рухнул. Один раз больно, прямо на «Беретту». Ружье у меня с собой всегда. Сам себе арестант, сам себе охранник. Если бы захотел отсюда «сделать ноги», не задумываясь, пальнул бы по ногам. По своим. Без предупредительного выстрела в воздух.
Принялся возводить замок из снега. Вспомнилось детство в Пярнумаа. Зимы там были неустойчивые. Только мы с дедом успевали слепить крепость, как выглядывало солнце и словно в насмешку обрушивалось на дело наших рук. Мы смотрели в кухонное окно и огорченно молчали. Потом дедушка вытаскивал из своего бездонного кармана сладкую конфету, и обида постепенно таяла. Вместе с нашей снежной крепостью.
Сейчас все по-другому. Дедушки нет. Солнца тоже. Конфет навалом, сотни килограммов любых видов, но все зря. Изобилие не лечит. Занимает много места просто так и неизвестно для кого. Сходит с конвейера кондитерской фабрики, попадет в фургон, из него на склад, оттуда по супермаркетам. Но без дедушкиного кармана цепь сладкой поставки отдает горечью. Такая конфета ничего не растопит. Только живот заболит.
Замок получился знатным, с множеством ходов и комнатами. Преимущество арестанта в том и состоит, что ежели за что берешься, то сроки не поджимают, спешить некуда и результат может выйти неплохим. Благодаря ночным заморозкам, стены и своды дворца отвердели до каменного состояния, так что пара теплых дневных градусов никакого влияния на постройку не оказывают.
Сегодня первый день без оттепели. Снегопад не прекращается. Правда, уже не такой густой и злобный. Небо как бы предлагает перемирие, но я не поддаюсь обману. Облака над головой насквозь мелодраматичны, в своем раздутом гигантизме они полностью поглощены собой, как играющий перед пустым залом самовлюбленный симфонический оркестр. Не верю! Не верю. Будь я дирижером, ни один оркестр так не играл бы. Под моей поднятой сырой спагеттиной ему пришлось бы выучиться держать паузу, долгую– предолгую, бесконечную. Pausa perpetua.
На пол самой большой комнаты дворца бросил ковер, на него навалил матрасов, одеял и подушек. В выдолбленных по стенам нишах зажег свечи. Лег рядом с одноногой снежной королевой и скользнул рукой в перчатке по ее ледяному телу. Она прекрасна, но так холодна, что я не могу возбудиться. Захватываю губами ее ушко, сосу и обмусоливаю его. Оно похоже на только что вынутое из глубокой заморозки безвкусное эскимо, и как только я выпускаю его изо рта, ухо за секунду охлаждается и покрывается глазурью моей замерзающей слюны. Оно не слышит меня.
Закрываю глаза. Июль. Пярну. На раскаленном песке взморья валяются два существа. Одно органическое, второе из силикона. Они идеально подходят друг другу, особенно в позе животного секса. Смех. Ленивый плеск волн. Тень чайки, скользнувшая над пляжем. Летние липкие тела.
