— Может быть, как-нибудь вытянешь ногу, — предложил я.
Мужественно сжав зубы, она попыталась.
— Не выходит.
— Я помогу тебе, — предложил я.
— Нет, нет, больно, — запротестовала она.
Я не знал, что делать дальше. Было видно, что ей очень больно. Подумав, я предложил:
— Лучше всего разрезать шнурки в башмаке, чтобы ты могла вынуть ногу. Я не могу добраться до узла.
— Нет! — Она испугалась. — Нет, мне нельзя!
Она сказала это с такой убежденностью, что я растерялся. Если бы она вынула ногу из башмака, мы могли бы потом камнем выбить его из расщелины, но она этого не хотела, и я вообще не знал, что делать. Она лежала в песке навзничь, согнутое колено застрявшей ноги торчало вверх.
— Ой, как больно! — Она больше не могла сдерживать слезы. Они ручьем бежали по лицу. Но даже в эту минуту она не орала во весь голос, а только повизгивала, как щенок.
— Ты должна снять башмак, — сказал я.
— Нет, — повторила она, — нет, мне нельзя. Никогда. Я не должна…
Я растерянно сел рядом. Двумя руками она крепко держалась за мою руку и плакала. Было ясно, что боль в ноге усиливается. Практически первый раз в жизни я оказался в ситуации, когда должен был принимать решение сам. И я решился.
— Ничего не поделаешь. Тебе придется снять башмак — и если ты этого не сделаешь, то останешься здесь насовсем и, наверное, умрешь.
Она согласилась не сразу, но в конце концов поддалась уговорам. С опаской наблюдала она за тем, как я разрезал шнурки, а потом сказала:
— Уйди, ты не должен смотреть.
Я заколебался. Но детство — это пора жизни, полная необъяснимых, но важных условностей, поэтому я отодвинулся на несколько ярдов и повернулся к ней спиной. Я слышал, как она тяжело дышала, а потом снова заплакала. Я обернулся.
— Не получается, — сказала она, испуганно глядя на меня сквозь слезы.
Я опустился на колени, чтобы посмотреть, чем я могу помочь.
— Ты не должен никому рассказывать, — сказала она, — никогда, никогда. Обещай.
Держалась Софи очень храбро, лишь издавая какое-то щенячье повизгивание. Когда я наконец освободил ногу, она выглядела ужасно: вся распухла и была как-то вывернута. Я даже не обратил внимания, что пальцев на ней больше обычного…
Мне удалось выколотить ботинок из расщелины, но надеть его на распухшую ногу было невозможно. Наступать на нее она тоже не могла. Я подумал, что смогу понести ее на спине, но оказалось, что Софи тяжелее, чем я ожидал. Было ясно, что таким образом мы далеко не уйдем.
— Надо найти кого-нибудь и позвать на помощь, — сказал я.
— Нет, я поползу, — ответила она.
Я шел рядом с ней, нес ее ботинок и чувствовал себя бесполезным. Она бойко проползла на удивление большое расстояние, но потом была вынуждена остановиться. Ее брюки на коленках разорвались, и кожу она стерла до крови. Никогда я не встречал ни мальчишки, ни девчонки, которые смогли бы вытерпеть такое, и был просто потрясен. Я помог ей подняться на здоровой ноге и удерживал ее стоя, пока она показывала, где находится ее дом и дымок, на который мне нужно идти. Когда я оглянулся, она на четвереньках пряталась в кусты.
Дом я нашел без труда и, волнуясь, постучал в дверь. Открыла высокая женщина с красивым добрым лицом и большими яркими глазами. Ее красно-коричневое платье было немного короче, чем те, что носили женщины у нас дома, но общепринятый крест на нем тянулся от шеи через грудь до самого подола. Он был зеленого цвета, в тон ее головному платку.
— Вы мама Софи? — спросил я.
Она настороженно посмотрела на меня и нахмурилась.
— В чем дело? — От волнения она говорила отрывисто.
Я рассказал все.
— Ее нога! — воскликнула она. Мгновение она пристально смотрела на меня, потом поставила метлу, которую держала в руках, к стене и коротко спросила:
— Где она?
Я повел ее той же дорогой, которой пришел к дому. Услышав ее голос, Софи выползла из кустов. Мать посмотрела на ее распухшую, бесформенную ногу и кровоточащие коленки.
— Бедная моя девочка, — сказала она, обнимая и целуя Софи. А потом спросила:
— Он видел?
— Да, мама, — сказала Софи. — Прости меня, мама, я очень старалась, но сама ничего не смогла сделать, а мне было очень больно.
Мать медленно кивнула и вздохнула:
— Ладно, ничего не поделаешь. Залезай.
Софи забралась на спину матери, и мы отправились к ним домой.
Заповеди и наставления, которые в детстве учишь наизусть, можно помнить дословно, но должным смыслом они наполняются, лишь когда сам столкнешься с этим в жизни. И даже в этом случае еще нужно суметь разглядеть в сложившейся ситуации иллюстрацию того, что когда-то было просто заучено.
Поэтому, терпеливо наблюдая, как раненую ногу Софи обмывают, накладывают на нее холодный компресс и перевязывают, я не усмотрел никакой связи между этой ногой и тем утверждением, которое слышал каждое воскресенье.
«И Бог создал мужчину по образу своему и подобию. И Бог поведал, что у мужчины будет одно тело, одна голова, две руки и две ноги, что у каждой руки будет два сочленения, и она будет заканчиваться одной кистью, и каждая кисть должна иметь пять пальцев, и на каждом пальце должен быть плоский ноготь». И так далее до…
«Затем Бог создал женщину, по тому же образу и подобию, но с отличиями в соответствии с ее природой: голос ее должен быть выше, чем у мужчины. У нее не должна расти борода, у нее должны быть две груди…» И так далее…
Я знал это слово в слово, и все-таки вид шести пальцев на ноге у Софи ничего мне не напомнил. Я видел, как ее нога лежала на коленях у матери. Видел, как мать, посмотрев на нее долгим взглядом, приподняла ее, наклонила голову, нежно поцеловала и подняла к небу глаза, полные слез. Мне было жаль ее, жаль Софи, жаль больную ногу, но ничего больше я не увидел.
Пока делали перевязку, я с любопытством огляделся вокруг. Их жилище было гораздо меньше нашего, скорее домик, чем дом. Но мне здесь понравилось больше, чем у нас. Он был дружелюбный.
Хотя мать Софи была озабочена и взволнованна, я не чувствовал, что мешаю, как часто бывало дома, где я всегда оказывался нарушителем спокойной и размеренной жизни. Сама эта комната мне приглянулась, потому что на стенах не было назидательных надписей, которые всегда можно использовать как доказательство чьей-либо неправоты. Вместо них висели рисунки лошадей, тоже очень мне понравившиеся.
Вскоре успокоенная Софи умыла слезы и прыжками добралась до стола. С важным видом гостеприимной хозяйки она спросила, люблю ли я яйца.
После еды миссис Уэндер попросила меня подождать, пока она отнесет Софи наверх. Через несколько минут она вернулась и села рядом со мной. С серьезным выражением лица она взяла меня за руку и некоторое время молчала. Я очень хорошо чувствовал ее волнение, хотя поначалу не мог понять, чем она так обеспокоена. Она меня удивила, потому что до сих пор ничто не говорило о том, что она умеет думать таким образом. Я послал ей мысль, пытаясь успокоить и объяснить ей, что она не должна бояться меня, но мои мысли до нее не добирались. Она продолжала смотреть на меня блестящими глазами, такими же, какие были у Софи, когда она изо всех сил старалась не заплакать. Ее собственные мысли были бесформенны и беспокойны. Я снова попытался послать ей внутреннее сообщение, но она не смогла его уловить.
