Так продолжалось до того дня, когда мы неожиданно обнаружили, что теперь нас не восемь, а девять.
9
Самое забавное, что девятой оказалась моя сестра Петра. Она выглядела такой нормальной… Нам никогда в голову не приходило ничего подобного. Никому из нас. Она была такой веселой крошкой, с младенчества такой хорошенькой, с прелестными золотыми кудряшками. До сих пор она стоит у меня перед глазами, малышка в ярком платьице. Она носится туда-сюда, крепко прижимая к себе жуткую косоглазую куклу, безумно ею любимую. И сама она была похожа на игрушку. Как все дети, она получила свою долю синяков и ушибов, вдоволь было слез, смеха, торжественной серьезности и трогательной доверчивости. Я очень любил ее. Все, даже отец, как будто сговорились ее избаловать, но, к счастью, безуспешно. Никогда, даже случайно, не забредала мне в голову мысль о каком-то ее отличии от окружающих, пока внезапно…
Была жатва. Мы вшестером работали, на двенадцатиакровом поле двигаясь друг за другом лесенкой. Я как раз решил передохнуть, отдал свой серп другому работнику и стал помогать складывать снопы, как вдруг меня ударило… Совершенно внезапно. Я никогда не испытывал ничего подобного. Только что я умиротворенно, неторопливо связывал и поднимал на скирду снопы, а в следующее мгновение меня как будто треснули по голове — изнутри. Наверное, я зашатался. А потом стало больно, какой-то требовательный зов зацепил, как крючком, мой мозг и настойчиво тянул. Не было никакого сомнения, особенно в эти первые ошеломляющие минуты, идти или не идти. Я повиновался, не рассуждая. Уронив сноп, который держал в руке, я бросился не разбирая дороги через все поле. Мимо мелькали изумленные лица, я продолжал бежать, не ведая почему, зная только, что это неотложно. Поперек поля, по тропинке, через забор, вниз по Восточному пастбищу, к реке…
Скатываясь по косогору, я видел на той стороне реки поле Энгуса Мортона. Его пересекала тропинка, ведущая к пешеходному мостику, а по тропинке мчалась, как ветер, Розалинда. Я продолжал бежать: вниз на берег, через мостик, вдоль реки, к глубоким прудам. Без малейшего колебания я пробежал ко второму пруду и с разбегу бросился в него. Вынырнул я совсем рядом с Петрой. Она упала в воду на самом глубоком месте около крутого берега и держалась за маленький кустик. Он уже совсем согнулся, и его корни должны были вот-вот вырваться из земли. В два гребка я подплыл к ней и ухватил под мышки. Насилие над моим мозгом стало слабеть, слабеть и совсем исчезло. Я подплыл с ней к более пологому берегу, где было легче выйти из воды. Когда я почувствовал дно и смог встать на ноги, то увидел выглядывающее из кустов потрясенное лицо Розалинды.
— Как это было? — спросила она дрожащим голосом, приложив руку ко лбу. — Кто смог сделать такое?
Я ответил.
— Петра? — повторила она недоверчиво.
Я вынес сестренку на берег и положил на траву. Она была в совершенном изнеможении, почти без сознания, но ничего более страшного с ней вроде бы не произошло.
Розалинда подошла и опустилась на траву около нее с другой стороны. Мы посмотрели на фигурку в мокром платье, на потемневшие спутавшиеся кудряшки, потом друг на друга.
— Я не знал, — сказал я. — Я понятия не имел, что она такая же, как мы.
Розалинда приложила руку к лицу, пальцы к вискам. Медленно покачав головой, она посмотрела на меня тревожными глазами и сказала:
— Не такая же. Вроде нас, но не такая же. Никто из нас не может так приказывать. Она сильнее нас.
В это время стали подбегать другие люди: те, кто последовал за мной с нашего поля и с той стороны реки, те, кто не мог понять, что заставило Розалинду вырваться из дома так, будто он загорелся. Я поднял на руки Петру, чтобы нести ее домой. Один из жнецов озадаченно посмотрел на меня:
— Но как ты узнал? Я ничего не слышал.
Розалинда повернулась к нему с недоверчиво удивленным видом:
— Да что вы? Не слышать, как она орала? Я думаю, кто не оглох, слышал ее на полпути к Кентаку.
Человек недоуменно покачал головой, но тот факт, что мы оба, каждый в отдельности, услышали крик, оказался достаточным, чтобы сбить с толку.
Я ничего не сказал. Я был занят, отбиваясь от взволнованных вопросов наших, умоляя их подождать, пока я и Розалинда останемся одни и сможем уделить им внимание, не вызывая подозрений.
Этой ночью, впервые за много лет, я снова увидел когда-то привычный сон. Только на этот раз, когда заблестел нож в высоко занесенной руке моего отца, Отклонение, бившееся от страха в его левой руке, было не теленком и не Софи, а Петрой. Я проснулся в холодном поту от ужаса. На следующий день я попытался послать Петре мысли-образы. Мне казалось, что самое важное для нее — это узнать как можно раньше, что она не должна себя выдать. Я очень старался, но не мог войти с ней в контакт. Остальные тоже по очереди пытались, но никакого ответа не получили. Я раздумывал, не предупредить ли ее просто словами, но Розалинда была против этого.
— Очевидно, страх вызвал у нее такую реакцию. Если она сейчас не знает об этом, то, наверное, вообще не подозревает, как это произошло. Может получиться, что ты только усилишь опасность ненужными разговорами с ней об этом. Вспомни, ей ведь только шесть лет. Я считаю опасным и несправедливым взваливать на нее груз знания раньше, чем это станет необходимым.
Все согласились с мнением Розалинды. Мы все знали, как трудно следить за каждым своим словом, даже если иметь к этому многолетнюю привычку.
Мы решили отложить объяснение с Петрой до того момента, когда это сделается необходимым или когда она станет достаточно большой, чтобы понять наши предостережения. А до той поры мы будем время от времени пробовать, можем ли мы установить с ней контакт, и если нет, то оставим все как есть.
Мы не видели тогда никаких причин для изменения существующего положения вещей, да, пожалуй, и никакого другого выхода: если нас обнаружат, нам придет конец.
В последние несколько лет мы вместе узнавали об окружающих нас людях, о том, как они ко всему относятся. То, что пять-шесть лет назад казалось лишь опасной игрой, стало выглядеть мрачно, когда мы научились больше понимать. Существо дела не изменилось. По-прежнему мы считали, что нам необходимо скрывать свою истинную суть, если хотим уцелеть, то есть мы должны ходить, говорить, жить неотличимо от других людей. Мы обладали даром, чувством, которое, как горько жаловался Майкл, должно было бы быть благословением, а стало почти проклятием. Самый тупой, но нормальный человек оказывался счастливее нас, потому что ощущал свою принадлежность обществу. А у нас это чувство сопричастности отсутствовало, мы лишились всего твердого, положительного и были приговорены к существованию через отрицание: не открывать себя, не говорить, когда могли бы, не пользоваться тем, что знали, не обнаруживаться. Мы были обречены на жизнь в постоянном обмане, сокрытии и лжи. Перспектива этих постоянных ухищрений, которые будут сопровождать нас всю дальнейшую жизнь, злила Майкла больше остальных. В воображении он видел дальше нас, он ясно представлял себе все будущие ограничения, напрасные ожидания, но, как и все мы, никакого решения предложить не мог. Что касается меня, то мне вполне хватало ясного понимания того, что отказ от некоторых вещей — это способ выжить. Я только-только начинал сознавать пустоту в нашей жизни, вызванную отсутствием хоть какого-нибудь благого просвета. Единственное, что я приобретал, взрослея, это все обострявшееся сознание опасности. Особенно сильно я почувствовал это летним днем за год до того, как мы узнали о Петре.
