А тут — будто заграница. Восток времён полковника Лоуренса.
Много баранов с тупой ненавистью в глазах, адын верблют — взгляд совершенно отмороженный, немец Манфред, взгляд добрый, и четыре вонючих слесаря из Йоркшира, судя по глазам, баранов в прошлой жизни.
В речи английских слесарей, я улавливаю только «Фукин кунт, мэйт, джюста фукин кунт!». Все. Больше не слова по-английски не понимаю. Хотя уже пошёл девятый год изучения. Какой же я тормоз!
Мы приехали, чтобы воздвигнуть, или как уточнялось в английской версии контракта «с эрегировать», завод по превращению хлопка в стерильную медицинскую вату. Такой вот чудесный проектец.
Хорезмийцам обещали чудо — сюда засунете хлопок, а вот отсюда вылезет чистейшая медицинская вата. Никто не заострялся на такой мелочи, как перекись водорода, необходимая для отбеливания хлопка, придётся заказывать за тысячи километров — либо из немытой России, либо из доброй старой Англии. Продать такой заводик гостеприимным хивинским сельчанам, было все равно что подарить наркоману новенький шприц и сказать: «Ну вот, все проблемы твои, в основном, решены!»
Целый день я пытаюсь вникнуть в смысл слов, значение которых мне неизвестны и на русском, а потом донести смысл до людей которые этого русского особо не постигли. Я ещё очень слаб в английском, совершенно не понимаю в технологиях обработки хлопка, а в школе высокомерно не учил узбекского. Такой вот им попал дешёвый медиатор.
Много приходится рисовать наглядных схем, и я понимаю, что и художник из меня очень посредственный.
Вечером итого хуже. Все собираются в зале местного дворца бракосочетаний, добротно слепленного из местной же саманной глины. Второй этаж «дворца» — десяток комнат без замков в дверях, слабое подобие постоялого двора.
Немец и англичане сильно морщась тянут турецкое пиво Эфес, страшный дефицит, за которым директору завода приходится мотать каждую неделю в областной центр.
Немец и англичане, морщась, жрут жирный, но шикарно приготовленный плов из свежезакланного ягнёнка.
Англичане день и ночь матерятся. Матерят хлопок, местную воду, директора завода, пиво Эфес, плов, узбеков вообще и немца в частности. Легенда что русский мат самый матершинный в мире — выдумана в кгб. Послушайте английских футбольных хулиганов с юга. Завянут уши.
После седьмого-восьмого раунда Эфеса — англичане обязательно напоминают немцу, что именно Англия взяла верх во второй мировой, и схватив пригоршню банок, расползаются по своим «номерам».
На пятый день непрерывной пловной диеты тихий немец, при виде вносимого в зал блюда с классически выложенным горкой пловом, вдруг восстал.
Он сказал фразу которую я пронесу с собой всю жизнь:
— О!О! Майн либе готт! Блёфф! Блёфф агейн? НОУ! Ноу блёфф! Кэн ю плиз аск зем кайнд локаль пипль мэй би зей хэв сам ЙОООГУРТ?
В этой фразе была сама бездна непонимания и вечной разорваности между Востоком и Западом.
Испокон веков хорезмийцы молодого ягненка резали из огромного уважения к гостю уровня падишаха, а вот сантехнику Манфреду из какого-то Шляккен-Шлюппена захотелось вдруг «сам йогурт».
Цивилизация Хорезма возникла приблизительно в середине 2 тысячелетия до нашей эры. Это произошло позднее рождения древнего Египта и Вавилона, но в очень похожих природных условиях.
Тот факт, что здесь в отличие от Германии ничего не изменилось, говорит о том, что представление о культуре здесь совершено иное. Хорезмийцам похоже наплевать и на наш йогурт, и на наш твитор, и на наше Эм-Ти-Ви.
* * *
Отрада у меня здесь одна.
Наш персональный повар-и-прислуга-за-все, Керим, каждый вечер приносит клейкую, тягучую на разрыв, сыроватую головку местного, благороднейшего и тонкого как хороший ризлинг, гонджубаса. Эта головка и выбрасывает меня катапультой из всего бесконечно замедленного кошмара в стиле «Один день сурка».
Мои движения становятся осторожны и легки, как у испуганной лани. А ещё есть телефон оплаченный директором, и я устраиваюсь с ногами в запятнанное плюшевое кресло и набираю номер. Кульминация моего дня. Звонок любимой.
Интервенты рассаживаются полукругом поодаль, и, потягивая эфес, в полголоса обсуждают, дала ли ты мне уже по телефону или нет, делают ставки, как скоро я побегу «доставлять себе удовольствие».
Хотя я говорю по-русски, моя счастливая рожа и возраст явно выдают смысл каждого сказанного слова.
А ты тогда жила у Олеськи.
Как ты там оказалась? Почему у Олеськи?
Ах да. да.
Помню…
Ты ведь не ташкентская у меня была, из благородной Бухары, да ещё и иранских непокорных кровей. Да нет — что вы сразу изобразили себе Шахерезаду? Скорее питерская девочка, волею политбюро выросшая в сени минаретов под горячим южным ветром.
Что касается внешности — то манерой, голосом, жестами, мимикой, характером — наверное, Чулпан Хаматова, а вот внешностью скорее Николь Кидман. Причём обе — пушистые целки, разумеется. Вашу нежность не изведал еще даже бритвенный станок.
Я позвонил тогда Олеське ведь, а не тебе — и полжизни нашей совместной потом пришлось внушать — судьба мол — вишь, как ты кстати трубку то тогда взяла? А? Я ведь всю жизнь ждал что такая девушка трубку поднимет. Олеська? Да что — ты, это забытое прошлое, полное ошибок.
Тебя кажется изгнали с какой-то очередной съёмной квартиры, и ты была несчастна, бездомна и ужасно одинока.
Наши диалоги давались мне с огромным трудом. Ты раздавила меня своим словарным запасом, и совершенно не девичьим интеллектом. Чувствовалось воспитание и интеллигентность в энном поколении.
Моя гордая крепость жителя столицы с английского факультета была уничтожена почти мгновенно. Упреждающим ударом. Хотя и обращённые в дым соцветия конопли тоже предавали всему глобальную многозначительность.
Дело в том — проповедовала по телефону ты — что вы, «англичане», поступили в институт по папиному звонку, а мы, «французы», — по призванию.
Спорить с тобой было трудно. Золотая медаль и полный вперёд к красному диплому. А у меня только Джим Моррисон и апоплексический гандж Керима.
Я безумно как-то сразу в тебя хрупкую, телефонную влюбился. Нельзя конечно не учесть располагающих факторов — заточение в Хорезме, твой почти детский голос, глубина знаний с одной стороны и детская же робкая наивность со стороны практической. Жесточайший гандж, а особенно факт что и у Стаса, и у дяди Витолса тогда были постоянные подруги — которых, если верить красочным рассказам, они бессердечно и регулярно ласкали.
Я тоже хотел «постоянную подругу», так же примерно сильно, как в детстве хотят свой первый настоящий велосипед.
А тут мне так повезло — умная, красивая, робкая, нежная, нуждающаяся в моей защите и новой жилплощади. Страшно было даже мечтать о чем-то большем. Бест бай.
