С детства она привыкла идти к поставленной цели, не жалея на это времени и труда. Отец учил ее не бояться усилий, не пасовать перед трудностями. Но теперь ее надежды окончательно рухнули, она проиграла. Методики самосовершенствования, пластическая хирургия, колдовские заговоры и волшебные зелья, шаманки и святые старцы — ничто не могло ей помочь. Против нее встала неодолимая сила судьбы.
Марьяна не пролила ни одной слезинки, когда Георгий умирал, но долго рыдала в подушку, когда он пришел в себя после операции и попросил больше не пускать ее в клинику. Обида была такой жестокой, что ей впервые в жизни всерьез захотелось покончить с собой. Она хотела умереть назло ему, неблагодарному эгоисту, которому она была готова посвятить свою жизнь, а он отбросил этот дар, словно смятую салфетку.
Собирая вещи в гостинице, Марьяна почти всерьез обдумывала способы самоубийства — веревка, таблетки, прыжок из окна. Но любая смерть казалась грязной и страшной. И, главное, она не была уверена, что для Георгия и эта жертва будет иметь хоть какое-то значение. Она видела, как равнодушно переносит смерть жены Максим, похожий на отца характером.
И все же, когда самолет проходил через зону турбулентности, она поймала себя на мысли, что ждет крушения. На минуту ей захотелось, чтобы отказали двигатели, чтобы лайнер потерял управление, рухнул в воду. Чтобы высшая сила, лишившая ее надежды, вместе с погибшей жизнью уничтожила и ее саму.
Но самолет благополучно приземлился в Пулково. Обнаружив, что ее никто не встречает, Марьяна позвонила опоздавшему водителю и сорвала на нем свою досаду. В Петербурге шел дождь, словно город оплакивал ее одиночество. Впереди было еще одно грустное лето, а за ним холодная осень и полуслепая, простудная, бесконечная зима.
Война и мир
Мой Бог — это Бог сильных.
Йозеф Геббельс
Георгий возвращался из дальнего похода, который отнял много сил. Как младенец, он заново учился садиться, держать чашку, продевать ноги в шлепанцы. Правое легкое превратилось в лоскутную игольницу и при каждом глубоком вздохе ощетинивалось стальными остриями. Но боль эта стала привычной и даже радовала, она была лучше тяжелого беспамятства. Боль означала жизнь.
Утром, после завтрака и перевязки, когда сиделка открывала окно, он лежал в постели и слушал шум города. Разглядывал комнату, залитую весенним солнцем, свои руки на простыне. Мысли его двигались медленно, он не чувствовал привычного беспокойства о текущих делах, только ощущение полноты жизни.
Его палату охранял вооруженный полицейский, считалось, что попытку покушения могут повторить. Но почему-то Георгий был уверен, что этого не случится, что он не умрет. Даже когда, впервые поднявшись с постели, он подошел к окну и увидел уходящую вниз высоту в пятнадцать этажей, он не почувствовал близкой опасности. Больше того, сейчас ему казалось, что он не умрет никогда, что смерти нет. По крайней мере, той смерти, какой она представляется из тесной раковины человеческого сознания.
Он перебирал в памяти видения, которые являлись ему в беспамятстве, — белые башни крепости, потоки кипящей лавы, огненный камнепад. Бледный конь в серых яблоках, как в трупных пятнах, прискакал со стороны пожара. Но оседлал ли он тощую спину, Георгий не помнил. Ему казалось, что мертвый конь и белый город явились ему в секунду взрыва.
Организатором взрыва мог быть Глеб Румянцев, отстраненный от руководства холдинга. Георгий обсуждал это с приехавшим из Петербурга Осипенко, бывшим главным по безопасности. Пару месяцев назад Глебом плотно занялась прокуратура, Георгий отчасти содействовал этому. У банка, которым он руководил, была отозвана лицензия, вскрылся коррупционный скандал с многочисленными нарушениями по госконтрактам на строительство павильонов метро в разных районах Москвы. У Румянцева было от силы две недели на то, чтобы поехать кататься на лыжах в Куршавель, а там собрать пресс-конференцию и объявить себя жертвой политического преследования.
Георгий понимал, что рано или поздно и ему придется решать сходную проблему. Но пока он послушно исполнял все больничные предписания. Перевязки, упражнения, физиотерапия. Отдых, прием препаратов. Организм восстанавливался быстро, после выписки врачи рекомендовали горный воздух, козье молоко. Можно было для начала поехать в Бурсу или в Измир. А после, например, в Новую Зеландию.
Но Володя, похоже, не намерен был его отпускать. Политик организовал видеоконференцию со своими врачами, сам регулярно звонил по защищенной от прослушки спутниковой связи, предлагал прислать чудодейственные секретные таблетки из кремлевских лабораторий.
— Что показывает вскрытие? — спрашивал он всякий раз. — Какие прогнозы?
— Больной пошел на поправку. Но не дошел, — шутил в ответ Георгий.
Владимир Львович первый сообщил Георгию новость:
— Ты слышал, Румянцев уехал из страны? Я с ним еще не говорил. Но, кажется, у него хороший плацдарм в Канаде. Когда ты вернешься? Нам трудно действовать без тебя.
— Я инвалид, Володя, я пока действую от постели до уборной.
— Это большой прогресс. Мне обещали, ты уже через неделю сможешь бегать стометровку. За тобой хорошо ухаживают? Ты в безопасности?
Георгий вспомнил присказку сокамерника:
— Полная безопасность, Володя, бывает только в гробу.
— Хорошо, что ты начал шутить.
Он уже собирался попрощаться, но как будто вспомнил еще одно незначительное событие.
— Да, вчера в резиденции, в охотничьем домике, взорвался газовый баллон. Никто не пострадал. Только Феликс потерял руку и глаз.
Георгий вспомнил расшитые валенки, избу с деревянными лавками, чай из самовара.
— Охотничий домик — это там, где Масленицу жгли?
— Да. Кстати, все забываю спросить — это ты выпустил волка из клетки?
— Что с ним стало?
— Если ты спрашиваешь про Феликса, он в больнице. Если про волка — ничего не могу сказать. Егеря искали, но так и не нашли.
Георгий почти не сомневался, что и к отъезду Румянцева, и к несчастному случаю с Курышевым причастен Максим. Око за око, взрыв за взрыв. Он был рад, что Феликс выжил. Ему не хотелось, чтобы сын брал на себя тяжесть вины за чужую смерть, парню и так сейчас было нелегко.
С Владимиром Львовичем они не обсуждали несчастье, произошедшее с его дочерью. Политик принял соболезнования сухо. Он никогда не бывал на похоронах и на этот раз не сделал исключения. Но Максим глубоко переживал смерть жены, хотя и старался не показывать виду. Для сына это было первое взрослое горе, Георгию тоже было жаль эту никому не сделавшую зла молодую женщину. Иногда ему казалось, что череда смертей в семье политика как-то связана с возмездием, родовым проклятием семьи. Впрочем, семья и есть непрерывная цепь смертей и рождений. Теперь он и сам стал дедом, а гибель маленькой Кристины сближала их с сыном, который по-своему повторял его судьбу.
