– А иерусалимцы? – спросил интересующийся нищенской иерархией инженер.
– Шельмы они, – просто ответил Карп, но все-таки решил пояснить. – Отщепляют от угла дома щепочку и вопят, что ходили в Иерусалим, взяли щепу от Гроба Господня…
Тут Карпа перебили…
– А я знал-на, что у них тиликон
[32]?! – громогласно оправдывался здоровяк Спиридончик. – Аще фраер-на с присталетом
[33] попёр, кукукнулся, бля!
Пока Павел глядел на вора, Карп вновь приступил к малахольному парню, который с идиотским видом принялся грызть сухарь.
– Эх ты, солоха
[34]! – Куды тебе буквы-то читать?! Не-е-е, ты, Тараска – человек конченый, не выйдет из тебя вора!
– Чевой-то? – возмутился парень.
– На кой тебе сдалася хозяйская газета, коль ты грамоте не обученный?! – злобно прошипел Карп. – Благодетель весь дом таперича перевернёт, из людей душу вынет и кровь выпьет. За такую подставу разве ж тебя люди пожалуют? Ни в жисть! Спину сломают, ей-ей! А со сломанной спиной много не наворуешь… Подь, положь газету, где лежала, дурень!
Когда Тарас исчез, Карп совсем другим тоном обратился к Циммеру:
– Павлуша, ты это… Мы тут вечерять надыбали, не погнушайся с нами присесть – чай, не чужой человек…
Как откажешь в столь простой и трогательной просьбе? Павел Андреевич согласился, только тайком подозвал воротившегося Антипку и, выдав два пятака, отправил за провизией.
Вскоре поставили стол, и тотчас на нём воцарилась четверть водки, а в подданство к ней – в изобилии – немудрёные яства.
Разговоры за столом пошли соответствующие:
– Эвон, деверь мой погорел! В Полоцке служил по сыскной части, большой человек. Ан принял раз красотку, не оплошал, показал себя молодцом, а потом сотворил глупость – отпустил девку. Зачем отпустил, спрашивается? Красивая, грит, жалко… Ну она, понятно, в надзор! И взяли деверя. Пошёл по этапу.
Похабник, оправдывая присвоенное самим себе прозвище, загоготал, а потом заявил:
– Как-то с робятами мы одну молдаванку пробовали! При фарте были, гуляли – бричку наняли, а она под руку попала! Ох, голосливая была, орала так, будто её режуть…
Смех гуляк ухнул, как петарда.
– Сукин сын! – процедил Карп. – Орловка по тебе стенает, паскудник!
– Не вякай, дядя! – вскинулся Похабник. – Мы в Орел
[35] хаживали, доводилось! Знакомцы и тама имеются, не пропаду!
– Паскудник ты, а не Похабник, – гнул своё Карп.
Тот, к кому обращались, раздражённо вскочил из-за стола и направился к двери. Но, не доходя до неё пары шагов, вдруг споткнулся, на казалось бы, ровном месте, и упал лицом в пол.
– Ну вот, дурень, нос расшиб! – загоготал Карп, стукнув себя по колену. – Молодой еще супротив меня топорщиться.
Упавшего бросились поднимать. Не дожидаясь, пока стихнет вызванная этим возня, Карп поднял чарку:
– За фарт предлагаю, чтоб нам не упасть, коль подымемся!
Люди выпили охотно.
– Слыхали, вчерась на Конюшенной старый дом разбирали, так в стене нашёлся древний кувшин, полный серебряными монетами. В градоначальство яво снесли, обормоты…
– Чаво ж молчал, вчерась и надобно было сказывать! – крикнул Спиридончик, который сидел, приобняв надутого как сыч Похабника. – Мы б тех обормотов перед самым градоначальством-то пощупали…
– У нашего Благотдетеля, прочим между, тоже клад имеется! – громко вскричал малахольный Тарас, который успел отнести украденную газету и теперь вернулся. – Токо он не антересный, тот клад – бочки с керосином. Кому оно надо, не знамо?
– Откуда знаешь про керосину?
– Лошадь по лету водил с телегой – Благодетель велели, чтоб ни гу-гу, трёхалтынным одарили.
– Много там? – спросил кто-то.
– Много, я ишшо дивился, зачем стоко, а Благодетель смеялись токо, и грозились деньгу не дать, мол, спрашиваю много.
Тарас замолк, задумавшись о чем-то своём, зато встрепенулся Карп.
– Наш Благодетель затем и читает газеты, что выгоду в них свою ищет. Иначе на кой ему газеты-то? Они ведь денег стоют. А там написано: скоро большая война будет, вот Благодетель и решил навариться…
– На войне-то? – не понял Тарас.
Лицо Карпа расплылось в гаденькой ухмылке.
– Какой же ты вор? В грузчики шёл бы! На керосине! Кады война грянет, кто ловок – завсегда деньгу срубит. А кто дурак – тому карачун! А такие как Карман – они поболе всех и срубят!
Выпили молча. То ли за тех, кто погибнет в гипотетической войне, то ли за тех, кто на ней наживётся. Тишина не проходила. Руки десятка людей вертели посуду. Молчали.
– Милые мои клефты! – сказал Циммер, подняв стакан, словно американская статуя Свободы свой факел. – Одни скажут, что по вашей вине влюбленные не могут гулять по вечерам, что из-за вас торговцы тратятся на сторожей и крепкие штабы на окнах… Но они забывают, что такие, как вы, век назад подожгли Москву, и тем выкурили засевшего там Бонапарта; и это вы шли с Ермаком в Сибирь, так что, друзья – выпьем за клефтов
[36]!
– Сибирь зря помянул, – проворчал Карп. – А здравица добрая, будем!
Глава 5
Пирожки с зайчатиной
10 января 1913 года.
Думается, Павел Андреевич Циммер зря в детстве тайком читывал дедовские книги. Фолианты с тех полок содержали, главным образом, наставления об охоте. Мальца это не смущало, ибо о рыцарских романах и о занятной выдумке мистера По – детективах – он никогда не слышал. Потому и довольствовался охотничьими байками.
Ранние воспоминания, как известно – самые яркие. Вот и нынче эдакая давность предстает перед глазами как живая. И вспоминаются не печатные слова на страницах, а будто все происходило вживую. Крестьянские мальчишки в больших, не по росту, полушубках бредут вдоль лесной дороги, по которой возят сено с пустырей, и где имеет обыкновение ложиться заяц. Шпана, каковую назвать загонщиками язык не поворачивается, идет, постукивая палочками по деревьям, словно очумевший от голода дятел тарахтит. Само собой, ни один порядочный заяц не может выдержать подобного издевательства, а потому – взбуженный – выносится на дорогу, где обыкновенно останавливается и крутит головой, видно, приходя в себя. Там-то он и попадает под выстрел. Грустно, господа!
