– Это что же – аэродром? А я думал – будущая плантация! И сторож на воротах уверен, что охраняет плантацию!
Мистер Дауни самодовольно улыбнулся.
– Не замечали, какая чудесная вещь – молва. Слово тут, слово там, и вот уже история мира идет иными путями. Что уж говорить о какой-то плантации, подполковник!
Потом хитро улыбнулся, и добавил:
– Впрочем, вон за той рощей, действительно, плантации. Поэтому когда стали расчищать место здесь, никто даже не интересовался, для чего оно. Лишь когда я приказал утрамбовывать землю, некоторые посчитали, что я тронулся умом. Но сделали все, как велено, а что до их мнения…
– Отлично, Питер, отлично, – вклинился Герберт. – Твое умение пудрить мозги, а время между тем не терпит. Что бы там ни говорили эти яйцеголовые, но, вполне возможно, Лыжник опережает вас, Элая, на несколько дней. Поэтому, перефразируя Питера, скажу: час тут, час там, и можно выиграть пару дней. А там и обойти на финише. Не любите скачки? Нет?
– Предпочитаю игру в поло.
– Поло? О, нет, азарт не тот! Скачки, и только скачки, но мне главное – не ставить денег, тогда я всегда правильно угадываю победителя.
Подходя к застывшему в поле самолету, Паулс торжественно провозгласил:
– Прошу любить и жаловать – «Дуглас Скайтрейн»
[69] – гордость американского воздушного флота! Новейшая разработка, бьюсь об заклад, вы, Элая, такого ещё не видели. Признаться, в этот раз я сам впервые на таком летел.
Название Толстому не понравилось – «Небесный поезд»! Так и представился двадцатитонный локомотив, идущий на посадку и перечеркивающий небо черной дымной полосой.
– Ту-ту! – весело загудел в ухо оказавшийся тут как тут Паулс. – Не спите, дружище! Вы еще не на борту! Успеете выспаться, до Тегерана лететь долго!
– А те люди, что там подсядут, они зачем летят в СССР?
– Техники, специалисты по обслуживанию самолётов, поставляемых русским по ленд-лизу
[70], – зевнул Паулс. – Ну, давайте прощаться…
Он сунул Толстому рюкзак с вещами, который до этого нёс сам, и сердечно обнял подчинённого. Дауни ограничился крепким рукопожатием.
– Соблюдайте мои инструкции, подполковник, и всё будет хорошо, – сказал напоследок англичанин.
Толстой молча козырнул и направился к «Дугласу». В окне пилотской кабины показалась улыбающаяся голова, и сказала:
– Добро пожаловать на борт «Моники Сайлз».
Питер Дауни жёлчно спросил коллегу:
– А не кажется ли тебе, Герберт, привычка ваших пилотов называть самолеты именами своих шлюх идиотской?
– А почему бы и нет, – ответил Герберт. – Быть может, если бы «Титаник» назвали Пенелопой, айсберг постеснялся бодаться с леди. Кстати, как ты груб, Питер – «имена шлюх», фи, как некрасиво! Мельчают джентльмены, мельчают!
– Не угодно ли моему давнему другу чаю, – жёлчно осведомился в ответ англичанин.
Заработали двигатели самолёта, и дальше Толстой уже не услышал, а жаль, ибо говорили о нём.
– Я не предполагал, что он настолько туп, этот ваш Элая! – громко заорал на ухо Паулсу Дауни.
– Неужели вам хотелось услышать от нашего протеже умные вопросы? – огрызнулся Паулс. – Например, что случится, если Лыжник распознает в нём агента иностранной разведки? Из умников плохие исполнители, дружище. Мне милее простые, бесхитростные парни, такие, каким я сам был в молодости. А свой чай засуньте себе подальше в карман, я не за тем прибыл на Восток. Загар-кальян-сари, вот моя программа для этих диких и опасных мест...
…«Любопытно, кем был в прошлой жизни Герберт? – думал Толстой, умащиваясь в жёстком кресле. – Почему-то мне кажется, каким-нибудь Марко Поло, Колумбом, Магелланом. Конченым авантюристом без страха и без совести. А, может, наоборот – каким-нибудь тихим мышонком… Сэкономил жизненные силы на целую лишнюю жизнь, поэтому теперь он такой живчик».
За рассуждениями подполковник практически прозевал взлет. Спохватился в тот момент, когда пол под ногами встал дыбом. Поднявшись на определенную высоту, самолет повернул на северо-запад. Толстой с тоской глядел в иллюминатор на горы, проплывающие внизу.
Глава 5
О том, как сложно порой бывает отделить науку от мифотворчества
«…Друзии же сказают, яко идуще ему за море, и уклюну змия в ногу, и с того умре…»
Новгородские летописи
20 сентября 1942 года. Москва.
– Внизу кто-то есть, слышите? – прошептал Никольский. Вскочив из-за стола, он направился к незапертой двери, ведущей из Артюховского убежища в коридор. Спиритус крепко овладел молодым офицером, поэтому походка того, по замыслу – бесшумно-кошачья, на деле оказалась другой – вихляющей и нетвёрдой.
Герман прислушался. Действительно, кроме них троих, в институте находился кто-то ещё. И этот кто-то обозначал своё присутствие весьма отчётливыми звуками – бормотанием и постукиванием.
– Чего всполошились, товарищи? Это баба Тоша, наша техничка, – рассмеялся Артюхов. – Мы с ней вдвоём стережём институтские сокровища.
– Лучше перебдеть, чем недобдеть, – оконфузившийся Никольский поспешил вернуться за стол.
– Баба Тоша – личность по-своему мифологическая, – продолжил улыбающийся Артюхов. – Князя Щербатова именно она выручила…
– Не может быть! – перебил Герман Крыжановский. – И она здесь, у тебя сейчас работает?! Что ни говори, а этой бабе Тоше каждый археолог в ноги обязан поклониться!
– О чём это вы, товарищи? – спросил Никольский.
– О-о, в прежние времена был такой знаменитый археолог – князь Николай Сергеевич Щербатов, – начал пояснять Крыжановский. – Умница и энтузиаст, много сделавший для отечественной науки. Именно он провёл наиболее полное обследование подземелий Московского Кремля, описал их и сделал там множество фотоснимков…
– Искал библиотеку Иоанна Грозного, – подмигнул Никольскому Артюхов.
– Да-да, а до революции он занимал пост директора Исторического музея, – пояснил Крыжановский.
– И после революции тоже…, – снова ввернул фразу Артюхов.
– Ну, так вот, в двадцатые годы, в период «перегибов на местах»
[71], – на последнем слове Герман сделал ударение, – Щербатова, немолодого тогда уже человека, арестовали. А как же: бывший князь, бывший помещик и вдруг – на свободе. Так бы ему и сгинуть, если бы не одна простая женщина, что прежде прислуживала в его доме…
