Но Толстой разошелся.
– В двадцать втором году Англия выделила евреям всего мира кусок земли в Палестине
[97]. Мы первые их поддержали. Обеими руками. У каждого народа должна быть своя земля! Родина!
Лысая голова Семёна Борисовича гулко ударилась о столешницу.
– Э нет, Родина, не там, куда ты приехал и решил поселиться, а там где ты родился. Другой Родины не бывает, – жёстко сказал Вадим.
– Чудаки вы, люди, – ругнулся Толстой. – Какая разница – приехал, родился… Родина там, где тебе хорошо! Моя страна и ваша по своей задумке и сути неотличимы. Каждый человек имеет право на счастье!
Семён Борисович отлепил щеку от стола, а Евгений послушно поднял кружку. Последовал стук алюминия и бульканье жидкости. Озвучивать тост нужды не возникло – «За счастье!» Души людей, собравшихся за столом, постепенно достигали той степени сыгранности, когда самые сокровенные мысли можно объяснить и понять секунд за пятнадцать. Наутро, правда, о сих достижениях не вспомнят. Лишь гадать будут – отчего это на душе так полегчало?
– А вот, например, ваш лидер Джозеф Сталин… – заикнулся Толстой, но голос его повис в мгновенно накатившейся мертвой тишине.
Троица русских вперилась друг в друга мутными глазами – каждого мучило подозрение: «Кто из них завтра первым письменно изложит содержание ночной беседы с иностранцем?»
Почувствовав неладное, американец интуитивно нащупал единственный верный выход из дурацкого положения.
– Эээ… За товарища Сталина? – спросил он неуверенно, но радостно вскинутые кружки сгладили паузу. В общем, вечер продолжался.
О, вожделенная пьянка! Ещё когда «Моника Сайлз» только оторвала шасси от взлётного поля в Балдогре, Толстой уже осознавал, что в России его первым делом вынудят напиться. Так и вышло. Только тогда, в воздухе, он думал о предстоящем мероприятии без энтузиазма. Зато сейчас… О-го-го!
И он стал пить совершенно по-русски, в результате чего последующие события не удалось толком восстановить в памяти. Словно сидел в вагонетке на «русских горках»: вот вагонетка взмывает вверх, Толстой замирает на вершине, восторженно оглядываясь, все предметы различает отчетливо; а вот падает вниз, всё вокруг сливается в пёструю ленту. В какой-то момент приходит осознание, что рядом нет больше троицы комиссаров – вместо них какие-то новые лица. Чокаются с ним алюминиевыми кружками, и приветливо скалятся.
А дальше в величайшем изумлении, американец обнаружил у себя на коленях улыбающуюся дамочку в красноармейской форме с медицинской эмблемой в петлицах – змеёй и чашей. Она что-то весело щебетала, небрежно держа в руке почти до краев наполненную кружку. Не алюминиевую, а зелёную, эмалированную – видно, таков русский обычай: женщин угощать из более изящной посуды. Еще больше Илья Андреевич удивился, когда обнаружил, как сам что-то отвечает на, в высшей степени, волнующее воркование дамочки. А та откинула голову, звонко засмеявшись на неслышное самому Толстому его же собственное замечание.
«Должно быть, способность флиртовать с женщинами – условный рефлекс, который не отказывает при любом состоянии сознания», – отрешённо подумал американец.
В следующий миг дамочка вошла в клинч, и Толстой полетел вниз со своих горок, вновь теряя связь с реальностью – ту серебряную нить, что связывает астральное тело буддиста с прагматичным туловищем стопроцентного американца...
* * *
…Наутро голова не просто болела. Она ревела. Толстой мог поклясться, что слышит стон умирающих от боли клеток головного мозга. Тысячи маленьких беспомощных клеток, бьющихся в агонии, разрывали изнутри голову…
Стены комнаты, обступив с четырех сторон, хладнокровно взирали на копошащегося человека.
Толстой со злым удовлетворением отметил, что, по крайней мере, уснул не под забором, а во вполне приличной для фронтовых условий кровати с белоснежными простынями. А больше в комнате никого не обнаружилось. Стол, главное действующее лицо прошедшего вечера, сиял чистотой. На чистой, под стать простыням, скатерти имелся натюрморт, состоящий из связки бубликов и кружки с чаем – о, чудо, не алюминиевой, и даже не эмалированной, а фаянсовой! Решив покончить с мучениями одним махом, американец подбросил себя в воздух, мгновенно очутившись на ногах. И тут же пожалел об этом.
С той высоты, на которую мгновенно взлетела больная голова, кровать показалась крошечной. Как будто бассейн с пятиметровой вышки. Попытайся он обратно упасть в постель, наверняка промахнется. Ничего не поделаешь – пришлось выстоять
«Ни шагу назад! И не только назад, а вообще никуда ни шагу, а то иностранного журналиста будут собирать по кусочкам как мозаику», – думал Толстой озлобленно, хотя даже мысли причиняли боль. Ему удалось доковылять до стола. При этом обнаружил, что бос. Ботинки довольно быстро отыскались подле кровати, но от мысли, что придется наклоняться – один раз – чтобы подобрать их, и второй раз, чтобы надеть, стало еще хуже. Толстой босиком потопал к выходу. Смутно осознавалось: где-то там, за дверью, есть умывальник.
Сунув голову в раковину, руками он держался за стену, чтобы дом не шатался перед глазами, а носик, чтобы текла вода, он нажимал затылком. «Просто удивительный механизм – Элая Толстой плюс Умывальник», – злорадно думал американец.
Слух уловил шаги по гравию дорожки перед домом. За спиной кто-то кашлянул.
– Господин… эээ… Толстой? – спросили неуверенно.
Американец почти наслаждался. В более дурацком виде его мало кто видел. В ответ на вопрос он промычал нечто утвердительное.
– Гхм… Ну да…Товарищ Член Военного совета приглашает вас к себе, – сказал человек за спиной и уточнил. – На завтрак.
Вновь промычав что-то нечленораздельное, американец вынул голову из-под умывальника. Повернулся и смущенно улыбнулся.
– Я плохо переношу самолеты, товарищ, – сказал он. – От перелета дня два отойти не могу. Бывает и дольше.
– О-о! Конечно! Именно об этом я и подумал. Я подожду здесь, пока вы переоденетесь.
Переоблачение много времени не заняло – к счастью после импровизированного душа руки и ноги исполняли функции сносно.
Илья Андреевич появился на пороге, одетый в американскую форму цвета «хаки» без знаков различия, дабы подчеркнуть отставку. Без головного убора и без оружия, но с фотоаппаратом он выглядел именно как журналист.
Какой дорогой его привезли в селение, он теперь не сказал бы и под пыткой – смог бы лишь указать общее направление. Поэтому сейчас «американский журналист» вертел головой по сторонам с вполне естественным любопытством. Но ничего особенного не наблюдалось – так, несколько броских деталей. Дыхание войны и разорение чувствовалось во всем – в быстро почерневших, совсем нестарых еще деревянных домиках, в покосившихся заборах и запущенных палисадниках. Некротический дух войны вмешался в размеренный ход жизни, и перекрасил всё вокруг.
