– Не сильно ли он веселый для листовки?
– А чего ж грустить, все равно помирать.
– Какое из посланий доктрины вы показали в «Соловье-Разбойнике»?
– Да чуть ли не все… Год назад я хотел собрать думающих единомышленников, информационную платформу, где люди могли бы обмениваться мнениями, не боясь быть осмеянными. Сейчас мы вошли в цивилизованную стадию, сделали себе биографию в «Википедии» с объездом городов. У нас повступали ребята во все возможные партии. И в один момент, когда мы достигнем определенной власти в каждой из партий, наступит час Х.
– Разве аудитория фильма та же, что и «Доктрины 77»?
– Конечно нет, она намного шире. Я бы сказал, если бы о доктрине снимали приключенческое кино, она бы выглядела вот так. Если бы мы снимали в другом жанре, она была бы похожа на «100 лет одиночества».
– Общественных угроз за этот год меньше не стало?
– Их стало больше. Восток поставили на колени и пытаются объединять, чтобы он восстал. Мы как были сырьевой бочкой, так ей и остались. Учителей на улицу выкидывают. Другое дело, что я никогда не принуждал к дешевому кипишу. Побеждаешь, планируя это дело.
– Русский бунт – беспощадный. В вашем фильме все заканчивается кровавой бойней.
– Вы правильно поняли, этот фильм – предупреждение. Все закончится кровью. Бунт никуда не приведет, и за 7 лет в этом ничего не изменилось. Я думаю, что избежать его можно только с помощью личной ответственности каждого из нас. Нужно не стесняться того, что мы русские, но не за счет других национальностей. Нельзя быть первым за счет второго – ты либо первый, либо никто. На нас надо ориентироваться, с нами надо жить.
Те нации, которые с нами живут, бывают в большей степени русские, чем мы. Мой водитель, например, татарин, ДМБ 82 ВДВ. Для него отдельно фонтан готовят на День ВДВ, чтобы он там купался пьяный. Так вот, он больше русский, чем я. Он открытый, он – сухая выжимка из правды, он всегда придет на помощь. Я в этом отношении не такой, а ведь должен быть таким. Нация – это не генетический набор, это группа, длящаяся в истории.
Мы живем с некоторыми нациями уже 100 лет, с теми же татарами. Но нас объединяет та же ответственность за весь мир. Даже если ты – спивающийся пэтэушник. Или дед в деревне. Нас нельзя этого лишать. Мы должны поощрять в себе это, давать возможность рядом стоящему человеку высказаться, проявить уважение. Основной месседж доктрины был – давайте друг друга услышим. Сейчас мы не знаем соседей и не уважаем родителей, Гринпис тут не поможет.
– Верите ли вы в то, что в современном мире может быть свой Соловей-Разбойник?
– Не сложилась такая ситуация еще. Пока мы так обременены мелкими пустячными заботами, пока мы не познакомились заново с соседями по подъезду, у нас не может появляться соловьев-разбойников. Мы все очень недружные, нас рассорили внутри нации и внутри государства. Нам нужно найти способ примириться друг с другом и найти способ быть такими, какие мы есть.
– Не слишком ли суровый облик борца за справедливость вы предлагаете в фильме?
– У нас страна суровая, климат суровый. Любим – так навсегда, сердце на части. И воевать просто так мы не можем – сразу уничтожаем всех. Если воюем – идем волной и откатываемся назад. Вот если бы на нашем месте была другая нация, которая несколько раз доходила до конца Европы и возвращалась назад, она бы не вернулась назад. А нам неинтересны чужие земли, у нас своих полно. У нас другие представления об окружающем. Ну и разбойники такие же.
– Вы написали этот кровавый сценарий семь лет назад, будучи священником. И ваш главный герой – убийца.
– Вы знаете, де-юре в Священном Писании только один человек в раю, и он – разбойник. А все остальные – так, по слухам, мягко говоря. Тот самый разбойник, который висел рядом с Иисусом Христом. Один разбойник подначивал Христа, говорил: «Позови своего бога, чтобы он тебя спас», – а другой сказал: «Ну что ты паришься, он хоть за идею сидит. А мы людей резали». И Христос ему говорит: «Ты будешь во царстве Отца моего». Я неточно говорю, но это очень противоречивый образ, требующий отдельного осмысления.
Что касается образа разбойника в моем фильме – реальность нас призывает стать людьми жестокими. Людьми безжалостными. И начинается все с офиса. Его начальник, говоря: «Мы должны вгрызаться в глотки», фактически дает ему установку. И он ее принимает к сведению. Разве что палку перегибает.
Всякое художественное произведение определяется в числе прочего наличием педагогического элемента. Это не значит, что нужно гундосить о чем-то высоконравственном. Это значит, что нужно передавать свои знания, не боясь показаться глупым или нелепым. Мы живем в обществе, мы общественные существа.
– Что вынесут дети из этого фильма?
– Дети должны вынести из зала обостренное чувство справедливости. Вынесут ли они насилие, хотя его там много? Да вряд ли. Потому что оно там, скорее, оформляющий элемент между Соловьем-Разбойником и остальными. Их больше шокирует отношение мужчины и женщины. «Уважаемая Изабелла Юрьевна, мы с вами много лет, столько крови вместе пролили. Я как порядочный человек должен предложить вам интим», – говорит ей мой герой. «Ну что вы, Севастьян Григорьевич», – отвечает она. Или: «Ну почему вы за меня замуж не идете?». «Я не девица», – отвечает Изабелла. «Разве это имеет значение?» – спрашивает Соловей. «Для вас – нет, для меня – решающее. Ша базару», – говорит она.
– Один из ваших героев также говорит о «бессмысленном и беспощадном» русском бунте. Для вас определение бунта – в невозможности избежать его или в его бесполезности?
– И то, и то. Дело в том, что я по сути монархист. Для меня это не значит, что нужно немедленно упитанного отрока везти на правление из-за границы. Я понимаю, что по сути это невозможно. Но я ни перед кем голову не преклоню, кроме Бога. А единственный представитель Бога – помазанник Божий. То есть мне нужна какая-то сакральная логика власти. Что же касается обстоятельств вокруг, что я могу изменить, если у меня нет схемы, которую я могу предложить. Вот вышли все на Болотную. Я сходил, чтобы показать, что мне «не слабо», но… Смысл в том, что все знали, что им не нравится, но никто не знал, как надо. А без этого возможны только жертвы. И так было всегда.
– Вам не кажется, что, продвигая эту идею, вы убиваете мысль о том, что общество способно двигаться самостоятельным путем?
– А что мы называем цивилизованным путем? Я, например, не смог в журнале «Сноб» работать, потому что там была лесбиянка главный редактор Маша Гессен, которая приложила кучу мелких, дурацких усилий, интриг, чтобы активно навязать нам проповедование гомосексуализма и лесбийскую любовь. Это должно было считаться нормативом. Но это – не норматив. Мне жалко было уходить, коллектив отличный. Но цивилизация предлагает нам больше перегибов, чем нормативов. У нас есть внутренний норматив, выверенный тысячелетиями. Следуя этому нормативу, мы способны существовать – и более чем.
