Ева замерла, скованная странным смущением. Она стояла на уютной теплой кухне, наблюдая, как раздевается пастор. В этой сцене было что-то глубоко личное, интимное. На мгновение Ева почувствовала себя совсем еще юной девушкой.
Быстро отвернувшись, она подошла к полке и принялась перебирать склянки с наклейками, пока не нашла одну с надписью «Зверобой».
Потом поставила на стол лохань и наполнила ее водой.
Пастор молча опустился на крепкий деревянный стул, придвинутый к старому дубовому столу.
– Давайте-ка поднимем вам рукав повыше.
Ева села напротив него, взяв в руки лохань.
Адам принялся закатывать рукав, обнажая руку. Ева следила за ним, затаив дыхание, словно наблюдала за торжественным открытием памятника. Почему при мысли о том, чтобы прикоснуться к коже Адама, ее вдруг охватило жаркое волнение? Его оголенная рука казалась до странности уязвимой. Медленные, осторожные движения, которыми он засучивал рукав, придавали этому действию значительность, будто на глазах у Евы совершался некий загадочный ритуал. Она невольно залюбовалась светлой кожей пастора, тронутой золотистым загаром. Широкие сильные запястья, длинные изящные пальцы, загрубелые ладони человека, не чурающегося никакой работы, голубые вены, в которых бурлила упрямая горячая кровь, – все в нем завораживало взгляд. Должно быть, Господь недосмотрел или решил пошутить, наградив священника столь соблазнительной внешностью.
Ева невольно вообразила, как он снимает с себя и остальную одежду, и смущенно откашлялась.
Царапина оказалась довольно глубокой.
– У вас есть платок? Или вы раздаете их прихожанам, как галстуки?
– У меня нет платка, – улыбнувшись, тихо отозвался он.
Жестом фокусника Ева медленно сняла с шеи фишю, прикрывавшее грудь, и погрузила в воду.
Пастор застыл в неподвижности.
Ева наклонилась вперед, чувствуя, что его взгляд прикован к ее корсажу.
– Пожертвовав галстуком, вы подали мне вдохновляющий пример, – она украдкой посмотрела на Адама сквозь полуопущенные ресницы.
Тот не ответил. Оглушенный, бесчувственный ко всему, он не сводил глаз с ее груди.
Ева осторожно промыла царапину от запекшейся крови. Адам терпеливо ждал, покорный, как ребенок.
– Рана не глубокая, – заключила она. – Зашивать не понадобится.
Пастор слишком хорошо владел собой, чтобы потерять голову из-за ее груди, несомненные достоинства которой признавали даже завистники. Ева не сомневалась, что он довольно скоро справится со своими чувствами. Однако на его руке с крепкими, будто железными мышцами под шелковистой кожей отчаянно бился пульс. Могучая воля этого человека была под стать его мускулам. Еву вдруг охватило безрассудное желание защитить его. И острая радость от того, что она может сделать для Адама хотя бы эту малость – промыть его рану.
– Вы делали это прежде, верно? – в голосе пастора слышалась легкая хрипотца. По его губам скользнула слабая улыбка.
– О, множество раз, преподобный.
– Вам… приходилось присматривать за братьями и сестрами.
– Да.
Адам нерешительно помолчал.
– Нелегко было растить их без родителей?
Рука Евы, сжимавшая фишю, на мгновение замерла. В словах Адама звучало не любопытство, а подлинное волнение. Он хотел узнать о ней как можно больше. От радости и страха у нее перехватило дыхание.
– Пожалуй, я не задумывалась, трудно мне или легко… просто продолжала жить и делала, что от меня требовалось. Ведь кроме братьев и сестер у меня никого больше не осталось. Они моя семья. Я готова отдать за них жизнь.
Адам кивнул.
Ева чувствовала кожей его пристальный, внимательный взгляд. Она смотрела только на рану, но по ее телу разливался жар.
Наконец она подняла глаза.
– Мэри О’Флаэрти рассказала мне о своем умершем ребенке, преподобный Силвейн. Она очень благодарна вам.
Лицо Адама мгновенно стало непроницаемым.
– А-а, – протянул он.
Такое случается с ним в минуты глубокого волнения, догадалась Ева. Он уходит в себя, не желая выслушивать слова благодарности за доброту. Такая же сцена разыгралась после аукциона, когда она поблагодарила пастора за то, что тот купил имбирный пирог. Возможно, для него это нечто естественное, само собой разумеющееся.
– Трудно быть священником? – тихо спросила она.
Адам горько усмехнулся, вопрос застал его врасплох. Он тяжело вздохнул, словно подыскивая подходящие слова.
Ева вдруг поймала себя на том, что ждет затаив дыхание, с бешено колотящимся сердцем. Ей страстно хотелось узнать хоть что-нибудь об этом человеке.
– Пожалуй, я не задумывался, трудно мне или легко. Это моя жизнь. – Они посмотрели друг на друга, обменявшись улыбками. Адам невольно повторил слова Евы.
– Порез больше не кровоточит. Сейчас будет немного щипать. – Отложив в сторону безнадежно погубленное фишю, Ева взяла склянку с мазью из зверобоя. Зачерпнув лекарство, она нанесла его на царапину. Ее пальцы замерли, – кожа Адама оказалась удивительно теплой и нежной. «Я касаюсь его кожи», – мелькнуло у нее в голове.
Адам даже не поморщился.
– Леди Булман?
– М-м?
– Почему двое?
Ева замерла, будто пол под ней вдруг исчез, и она повисла в воздухе.
Почему двое мужчин, спросил Адам. Он хотел знать.
А Еве хотелось, чтобы он знал.
– Мне были нужны деньги, чтобы заботиться о семье. А играя на сцене, не наживешь богатства, преподобный Силвейн.
– Почему? – настойчиво, нетерпеливо повторил пастор. В его голосе слышалось волнение, едва ли не отчаяние.
Еву охватило смятение. Сдержанная, как и Адам, она не привыкла делиться своими чувствами и мыслями. Раскаяние и сожаление – непозволительная роскошь для женщины, которая всегда обдумывала каждый свой шаг, пытаясь выжить в этом жестоком мире. Как дикий зверек, остерегающийся людей, Ева не решалась довериться Адаму.
– Почему я выбрала этих двух мужчин или почему я не стала добродетельной швеей, горничной или цветочницей? – произнесла она чужим, дрожащим голосом.
– И то и другое, – отрывисто бросил Адам.
Она протяжно вздохнула.
– Шить я не умела, а на жалованье горничной или заработок цветочницы не прокормишь семью, нам пришлось бы голодать.
– А мужчины? – спросил пастор мягким, ласковым голосом, манящим, словно дорога, по которой хотелось идти хотя бы только для того, чтобы увидеть, куда она ведет.
В этот миг Ева вдруг поняла, что с Адамом можно чувствовать себя в безопасности. До известной степени, разумеется.
