Она попыталась справиться с волнением.
– Ну, понимаете… Шеймус оказался в беде. Не по своей вине, конечно. Как всегда, – сухо добавила она. – Мой брат – само очарование, у него доброе сердце, но он бывает немного… взбалмошным. Одним словом, он оказался в тюрьме. Один влиятельный господин, член парламента, обещал вызволить Шеймуса, если я соглашусь бросить сцену и стать его любовницей. Он сдержал слово: мой брат вышел на свободу и с тех пор шатается по стране, ввязываясь во всевозможные истории мне на горе. А второй мужчина… пожалуй, можно сказать, добился моего расположения богатством и влиятельными связями.
Ева подняла глаза, стремясь угадать по лицу пастора его мысли. Разумеется, лицо Силвейна оставалось непроницаемым, словно маска.
Однако он с напряженным вниманием слушал ее исповедь.
– Мой первый покровитель весьма любезно дал мне свободу, расторгнув наше соглашение, – он начинал стареть, и ему захотелось уйти на покой, переехать за город. После этого я смогла посылать больше денег Коре. Понимаете, я тревожусь за Кору. Это моя сестра. У нее столько детей и вдобавок… Затем второй мужчина познакомил меня с графом Уэрреном, за которого я вышла замуж.
Ева умолкла. В комнате повисла тишина.
Адам сидел неподвижно, с застывшим лицом, лишенным всякого выражения.
Ева почувствовала, как кровь горячей волной прихлынула к щекам.
– Я понимаю, моя история ужаснула бы почти всех ваших знакомых. Однако она мало чем отличается от истории жизни многих молодых женщин, которых подтолкнула к замужеству нужда, преподобный Силвейн. Моя судьба могла оказаться куда более плачевной. Вспомните Мэри О’Флаэрти. Оба моих покровителя были достойными людьми. И я предпочла бороться, чтобы выжить и спасти своих близких от неминуемой смерти в нищете.
Ева принялась медленно, осторожно накладывать мазь на рану. Она ждала вердикта. А в роли судьи выступал тот, кто уверял, что никогда не судит.
Адам не показывал своих чувств. Рука его вовсе не казалась напряженной. Мягкий рассеянный свет придавал кухне уют, создавая ощущение покоя.
В наступившей тишине Ева вдруг необычайно остро почувствовала, что близость Адама и тепло его кожи действуют на нее как настойка опия. Ее вновь охватило опасное желание сбросить с себя броню, раскрыться, слиться с ним, раствориться в нем.
– Порой судьба не оставляет нам выбора, и мы следуем единственно возможным путем, однако наши поступки, даже подсказанные любовью, делают нас отверженными, – тихо произнес пастор.
Медленно подняв голову, Ева встретила его взгляд.
В глазах Адама читалось понимание, и ей внезапно открылось: никто не расспрашивает священника о нем самом. Никто не видит его подлинного «я». Прихожане стремятся найти ответы на свои вопросы, их волнуют собственные желания и нужды. Пастор для них – человек, достойный доверия, обладающий определенными качествами, такими, как доброта, надежность и красивая наружность. Они находят в нем то, в чем нуждаются.
И она не исключение.
– Вы, должно быть… одиноки, – вырвалось у нее. Она не добавила: «как и я». Ева знала, что Адам угадал ее мысль.
И почему только ей казалось, что его синие глаза похожи на тихие озера? Впрочем, вода наделена могучей силой, она вольна подбросить ввысь на гребне или затянуть на дно, швырнуть в пучину или вынести на спасительный берег.
– Две, – прошептал он. В его тихом голосе слышалась решимость шахматиста, сделавшего ход. Губы Евы удивленно приоткрылись. – Это и мое число, леди Булман.
Они посмотрели друг другу в глаза.
Ева сидела так близко, что могла различить крошечный шрам около его уха. Или разглядеть, что его черные ресницы золотятся на концах. Рассматривая лицо Адама, она вдруг ощутила острую щемящую боль.
За окном начал накрапывать мелкий дождь.
Всего лишь две. Да он сама невинность. В отличие от всех остальных мужчин, которых она знала. Должно быть, Адам об этом догадывался. И все же Ева не могла избавиться от назойливых мыслей, которые лезли ей в голову. Ее терзало незнакомое грубое чувство ревности. «Кто сжимал тебя в объятиях? Кто ощущал тяжесть твоего тела? Вкус твоих губ? Радость близости? Чьи обнаженные ноги сплетались с твоими ногами? Кто видел, как твои сомкнутые ресницы темными полукружиями ложатся на щеки, а золотистые кудри рассыпаются по подушке, когда ты спишь? Чье лицо царапала по утрам пробивающаяся щетина на твоих щеках? Какой ты, когда теряешь голову, преподобный Силвейн?»
– Как долго это длилось? – выдохнула она.
Казалось, время застыло. В вязкой тишине слышалось только их дыхание, в глазах друг друга они видели свое отражение. Пальцы Евы замерли на руке Адама. Его пульс участился, и ее сердце забилось быстрее. Его теплое дыхание коснулось ее лица.
А в следующий миг грудь Адама дрогнула. Он глубоко вдохнул, собирая волю в кулак. Потом медленно, с усилием отвел руку.
Откинувшись на спинку стула, он повернул голову к окну. Его ладони прижались к столу, костяшки пальцев побелели от напряжения. На горле дернулся кадык.
Он не смотрел на Еву. Словно боялся, не доверяя себе.
– Мне нужно навестить одного прихожанина, – тихо произнес он.
Ева понимала: Адам только что спас их обоих.
Он медленно поднялся, будто раненый или пьяный. Схватив со стула сюртук, продел руки в рукава.
Ева молча кивнула, испытывая облегчение и странную тяжесть в голове. Если бы Адам прикоснулся к ней, она бы погибла.
И стоило ей прикоснуться к нему… случилось бы то же.
Она встала следом за ним. Чувствуя себя потерянной, обнаженной. Не находя сил заговорить.
– Спасибо, что залатали меня, – сказал Силвейн с легкой печальной улыбкой.
«Спасибо, что смутили мой покой», – горько усмехнулась про себя Ева, борясь с навалившейся слабостью.
– О, я знаю массу полезных вещей и много чего умею.
О боже… после всего, что произошло, ее слова прозвучали как непристойный намек.
На губах преподобного скользнула улыбка.
– Охотно верю. Надеюсь увидеть вас в доме О’Флаэрти.
– Да. Мне дали понять, что в качестве награды я, возможно, получу приглашение на празднество с музыкой и танцами, которое состоится через две недели или около того. Если, конечно, меня сочтут достойной.
Пастор долго надевал шляпу, как будто, водрузив ее на голову, рассчитывал вернуть себе здравомыслие и самообладание. Затем смерил Еву долгим хмурым взглядом, от которого ей вдруг стало трудно дышать, будто грудь сдавило железным обручем.
– Я великолепно танцую, леди Булман, – тихо произнес он.
В его голосе слышалось и обещание, и предостережение.
Вежливо притронувшись к полям шляпы, Адам вышел за дверь.
